— Разговоры потом. Собирай хворост.
Бересту ведун не срезал, а обдирал торчащие на стволах лохмотья — березы всегда лезут, как лишайные собаки. Зато эти лохмотья были легкими и тонкими, как папиросная бумага. Ведуну даже не пришлось раздувать трут — береста полыхнула от первой же искры, только веточки успевай подсовывать.
— У них была какая-нибудь емкость?
— Кожаный котелок.
— Набей его снегом и подвесь над огнем. — Он положил руку на землю, начал сооружать рядом снежного человечка, но почти сразу спохватился: — Нет, техника гри-гри тут не подойдет. У меня есть его плоть, но нет имени.
— Что ты делаешь, господин?
— Подожди, дай подумать… Так, плоти сколько угодно… Ладно, попытаемся иначе… — Ведун подскочил к гнедой, откинул клапан чересседельной сумки, поднял крышку на туеске со снадобьями и травами, пошарил среди мешочков. — Так, ромашка для усиления чувствительности, зверобой на жизнь, летунец на зрение, подорожник, чтобы раны закрылись. Как вода?
— Я набивала полный котелок, господин… — виновато сообщила девочка: вода бурлила на самом дне
— Ничего, снег всегда так тает — пара глотков из целой горсти. Зато уже кипит. — Середин высыпал отобранные травы в воду, наклонился, добавил свое дыхание, нашептывая: — Стань, плоть земная, на ночь и рассвет, на запад и восток, на утро и вечер, и всякий час. Дохни воздухом земным, как я дышу, почуй себя, как с колыбели чуяла, узрей себя, как воду отпивая, закрой раны, как подорожник тропы выстилает.
Ведун решительно зачерпнул кипяток рукой, пронес над костром и плеснул на обрубок руки:
— Заклинаю тебя огнем! Заклинаю тебя ветром! — Второй ладонью он просто взмахнул в воздухе. — Заклинаю землей! — Кулак был всунут в снег, чтобы дотронуться до мерзлого грунта. — Заклинаю тебя водой. Ступай плоть, на закат и восход, на север и юг… — Олег выдернул из костра четыре дымящиеся веточки и поставил около руки, указывая направления. — Ступай вниз и вверх, на темень и свет. Ищи, плоть, Калинов мост, лови, плоть, жаворонка тяжелого, верни, плоть, свою душу!
— А-а-а!!! — в ужасе закричала Урсула, увидев, как скребнула снег мертвая рука.
И почти наверняка где-то в лесу взвыл от муки раненый промысловик, ощутив холод в отсеченной, отсутствующей руке. Олег облегченно перевел дух: первая часть заговора получилась. Теперь ему требовалась вода и немного крови. Он набил снег в закопченную мягкую кожаную сумочку, утрамбовал, добавил еще и придвинул к огню.
— Ты занимаешься черным колдовством, господин? — сипло поинтересовалась девочка.
— Нет колдовства черного и белого, малышка, — тихо ответил Олег. — Есть только знание, которое можно использовать на пользу или на вред. Этим вот наговором, — кивнул он на руку с подрагивающими пальцами, — этим заговором раненых да больных иной раз из самой Нави вытаскивать удавалось. Да вот пришлось и для иного дела использовать. Что-то уж совсем не везет мне последнее время. Не одно, так другое случается. На ровном месте да наперекосяк.
Снег в котелке потемнел, начал быстро проседать, утопая в мелко подрагивающей воде. Середин поднял отрубленную руку, отер место среза снегом, кинул порозовевшую массу в водицу, провел сверху рукой, наговаривая:
— Ты, вода, текла из-за гор, из-за вязей, из темной земли, из светлого родника. Хорсом согревалась, Луной красилась, травой накрывалась. Теки ныне по жилам тугим, по сердцу горячему. Что было кровью, пусть водой станет, что было водой, к плоти вернется. Теки, вода, по горячему сердцу, по тугим жилам, по сырой земле, по быстрым рекам к дальним океанам. Слово мое булат, зарок — ключ. Заклинаю кровью, и родом, и пламенем…
Ведун опять зачерпнул воды — на этот раз хотя бы не горячей, крестообразно опрыскал руку, быстро выдернул нож, срезал на одном из пальцев ноготь, кинул в огонь, принося ему жертву, и тут же залил костерок заговоренной водой. Поднялся:
— Уходим. Это место теперь долго нехорошим будет. Промысловик, даже мертвый, за рукой прийти может и вокруг будет бродить.
— А что ты сделал, господин?
— Рана у последнего из гостей наших тяжелая, но не смертельная. Перетянуть можно, заболтать, закрыть. Я же заговор сделал, чтобы рана отворилась, и кровотечение остановить было нельзя. Теперь он истечет кровью раньше, чем успеет найти помощь.
— А зачем?
— Так получается, малышка, что преступник я теперь. Ради своей маленькой игрушки четырех смертных живота лишил… — Олег вздохнул. — Сто шестьдесят гривен! Мне никак нельзя оставлять свидетелей, Урсула. Никак нельзя. Но теперь, надеюсь, про случившееся сболтнуть уже некому. Мертвы все четверо.
— Я свидетель, господин, — с некоторой даже гордостью сообщила девочка. — Я все видела.
— Но ведь ты никому не скажешь?
— Чтобы я никому не разболтала, господин, — обрадовавшись удачной мысли, ответила Урсула, — тебе нужно держать меня рядом с собой. Теперь ты никак не можешь меня продать!
Это был удар ниже пояса, ведун аж застонал. Опять потер лицо снегом. Помолчал, подбирая слова.
— Урсула, ты знаешь, что общего у тебя и драгоценного самоцвета?
— Нет, господин…
— Ты так же красива, так же дорога, и тобой точно так же хочется завладеть каждому, кто тебя видит.
Девочка неожиданно густо покраснела и опустила глаза.
— А знаешь, чем ты отличаешься от драгоценного самоцвета? Тебя нельзя засунуть в узел или спрятать за пазуху! Вспомни, что вчера было? Что сегодня случилось? Это будет твориться всегда, куда бы мы с тобой ни направились! Ты слишком дорогая игрушка для меня, понимаешь? Тебя будут желать отнять слишком многие. И, скорее всего, рано или поздно кто-то сможет это делать. Такому золотнику, как ты, место в сокровищнице, за крепкими стенами, за надежной стражей. Ты не для меня, Урсула. Прости. Тебя нужно продать. Так будет лучше и для тебя, и для меня. Ты меня понимаешь?
К удивлению ведуна, девочка мелко и часто закивала головой, хотя из глаза у нее выкатилась крупная слеза.
— Затягивай подпруги. Будем выбираться на тракт.
«Надо же, какой бред, — думал Середин, покачиваясь в седле. — Мне приходится стыдиться того, что я спас девочку от изнасилования, скрывать это от людей. Мне приходится уговаривать девушку, чтобы она согласилась выгодно продаться какому-нибудь старперу. Попытайся я высказать такие мысли дома, в двадцатом веке — тут же попал бы в психушку. А здесь сочтут полоумным, если я предложу неисправных должников не „головой“ в закуп, в рабство отдавать, а объявлять банкротом и считать свободным от оставшихся платежей. Или если предложу убийцу в тюрьму сажать вместо того, чтобы виру с него истребовать вплоть до передачи „головой“ в собственность пострадавших. Еще неизвестно, кстати, чей обычай мудрее. Почему невиновные должны много лет преступника за свой счет содержать, охранять, заботиться — вместо того, чтобы это он детей погибшего растил, жену его кормил, о родителях его заботился? Или откупался серебром, трудом своим собственным…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
