Для тех, кто еще не потерял рассудка, нестерпимой была мысль, что уже завтра по этим улицам пойдут французские гренадеры, загромыхают пушки, отлитые марсельскими пушкарями. И в окружении свиты своих маршалов прогарцует торжествующий Наполеон. А может быть, они об этом и не задумывались. Может быть, просто отчаяние обессилевших вытолкнуло их на улицу, ведь вслед за последним русским солдатом исчезала и последняя надежда на жизнь? Разве им не говорили, что свирепые конники Мюрата никого не щадят? И они слышали, что в Смоленске сгорели склады хлеба. Вчерашние крестьяне, знавшие, что такое голод, страшились его больше, чем французских мародеров.
Мурзакевич одиноко стоял в опустевшей церкви — сегодня его прихожане сиротливо тянутся в хвосте отступавших войск. Сколько раз с этого вот места он обращался к богу с мольбой — даровать победу христолюбивому русскому воинству! Но бог отвернулся от России...
Тускло пробеливаются в полутьме церкви серебряные оклады икон. Такие знакомые лики святых вдруг стали чужими. А ведь среди них и Александр Невский — канонизированный не за смирение — за рати. И Димитрий Донской... Для Мурзакевича в эту страшную ночь многие из ареопага угодников потеряли свой облик святости, словно погасли нимбы над их головами. Но иные святые обрели плоть. Плоть бойцов! Мурзакевич долго вглядывается в икону. Нет, это не Александр! Иконы врут, иконы, как болванки мастера шляпных дел. Когда-то эти болванки выточили в Византии, но и по сей день на них натягивают кожу, только под ней не пульсирует кровь. Наверное, поэтому так долго и, может быть, вечно живут и будут жить болванки. Господи, эта ночь кого угодно сведет с ума...
Наполеон был мрачен. Дурные предчувствия не покидали его уже с самого Витебска. Именно там он впервой задумался о судьбе русской кампании. Именно в этом городе он решил, что нужно зазимовать. А о Москве он вообще не хотел думать. Несчастная кампания! Но разве он может противостоять року?
С этими невеселыми мыслями император неторопливо скакал мимо своих войск, шпалерами выстроившихся от смоленских Молоховских ворот по обе стороны Киевского большака. Было солнечно, но ветрено, а Наполеон терпеть не мог ветра. Сегодня его раздражало буквально все. И ободранный вид императорской гвардии, хотя она так и не принимала участия в сражениях, и восторженные «vive, vive!». И даже курящийся дымом Смоленск, в который он сейчас вступит как триумфатор. Но более всего его раздражала русская армия. Она опять ускользнула от генерального сражения. И невольно вспомнились скифы, их коварный прием — завлекать неприятеля в глубь своей территории, а потом наваливаться на него со всех сторон. Скопом, лавой, ордой — и заставлять неприятеля отступать, да что там отступать: бежать со всех ног. Воистину потомки скифов! Они предают огню свои жалкие хибарки, жгут хлеба, стоящие на корню, и уходят следом за войсками. Его армия голодает, так как фуражиры не могут добыть продовольствие. И все меньше и меньше находится охотников отправляться в фуражировки. Фуражиры исчезают бесследно. Но зато он на каждом шагу замечает следы действий русских гверильясов — партизан.
И просвещенная часть русского общества не желает иметь с его администрацией ничего общего, и они очень опасны, эти просвещенные дикари...
— Ваше императорское величество, из часовни крепостных ворот вышел русский священник. У него в руках икона.
Наполеон умел мгновенно отрешаться от мыслей и настроений, которые ему мешали. Теперь он и сам видит священника.
А ведь, право, было бы совсем не лишне, если бы сей кюре благословил его! Помнится, у этих дикарей есть какие-то чудотворные иконы? И снова, в который уж раз, Наполеон упрекнул себя за то, что он так плохо знает нравы и обычаи русских. А ведь сколько лет он лелеял надежду на союз с Россией! Но русские задают ему загадку за загадкой. И он еще ни одной из них не разгадал.
Пономарь Васька скатился с колокольни, чем немало напугал Мурзакевича. С колокольни он разглядел, как строятся шпалеры французских солдат. Значит, ждут своего предводителя... Мурзакевич опустился на колени перед чудотворным ликом Одигитриевской божьей матери. Васька, неотступно следовавший за священником, от удивления вытаращил глаза. Он никогда не видел, чтобы отец Алексей молился, как самый обыкновенный прихожанин.
Мурзакевич покончил разговор с богом накоротке и только теперь заметил застывшего у амвона Василия. Улыбнулся, поманил пальцем, показал на чудотворную икону... Василий в растерянности — отец Алексей велит снять икону?
Мурзакевич, не обращая внимания на пономаря, скрылся в ризнице, но вскоре вышел из нее, на ходу оправляя полы рясы. Заметив, что Василий все еще топчется перед иконой, легонько отодвинул его плечом, снял икону с крюка, накинул на нее какую-то старую паневу и решительно направился к выходу.
Василий ничего не понимал. Как можно выносить из церкви икону, если не предполагается крестного хода? А уж какой тут крестный ход! Светопреставление! В уме ли батюшка? А может быть, отец Алексей хочет спрятать от поганых врагов чудотворную божью матерь? Ну конечно!.. Пономарь бросился следом за священником.
Дым кое-где еще курился над пепелищами, но уже свежий ветер продул город, и не такими резкими стали запахи тлена. Мурзакевич шел по пустынным, черным улицам. Жители или покинули свои дома, или попрятались в подвалах. Удивительно, прихожане Мурзакевича в церковь так и не пожаловали. Впрочем, в его приходе проживают отчаянные головы — отставные солдаты, мастеровые, вольноотпущенные, записавшиеся в сословие мещан...
Мурзакевич старался не думать о том, что произойдет через несколько минут. Когда он уже подходил к Молоховским воротам, кто-то вдруг сзади ухватился за икону. Мурзакевич прижал икону покрепче и оглянулся, Василий смотрел на него не отрываясь.
Мурзакевич остановился.
— Стой тут, Василий! Дальше не ходи!..
Священник хотел что-то добавить, но вспомнил: ничего-то Василий не слышит и вряд ли сейчас поймет по шевелению губ.
Наполеон не сводил глаз со священника.
Не молод. Это можно заметить даже издалека, хотя лица его почти и не видно из-за иконы. А может быть, борода так его старит? Французские кюре бреются, поэтому они и моложавы до преклонных лет.
Солнце отскакивает веселыми бликами от хорошо начищенного серебряного оклада. Наполеон придержал коня. Конечно, было бы куда помпезнее, если бы весь смоленский синклит вышел бы навстречу победителю. А в церквах бы не умолкал торжественный благовест... Вспомнились Вена, Варшава, итальянские города... Вспомнил Наполеон и Берлин. Скверный город, ведь в 1760 году эти пивные бюргеры и надутые прусские юнкеры вовсю звонили в колокола, когда русский отряд Чернышева занял столицу Пруссии.
