— Мужайтесь, — сказал я. — Приготовьте ручные гранаты, орите что есть сил и не отставайте от меня.
Мы выскочили из-за частокола. Горстка солдат. Но мы кричали и шумели за целый взвод и непрерывно метали гранаты. Не знаю, сами ли мы проложили себе путь или русские пропустили нас, но только мы все спаслись. Мы добежали до откоса железной дороги и юркнули вниз в водосточную трубу. Я высунул голову наружу: снег был усеян трупами наших солдат. Автоматная очередь прошла у меня прямо над каской.
— Назад, назад! — крикнул я.
По одному мы вернулись к насыпи. Я ринулся в маленькую балку и побежал по дну. Мои товарищи не отставали ни на шаг. Я проскользнул вдоль кустов, и тут сзади на нас обрушился град пуль. Наконец мы добежали до тех самых изб, откуда утром русские вели огонь из противотанковых орудий. Ненадолго остановились там, чтобы перевести дух и оглядеться. Пока все целы и невредимы. Откуда-то выскочил лейтенант Пендоли.
— Ригони! — крикнул он. — Ригони, помогите вынести капитана, он ранен.
— А где же остальные?
— Больше никого нет, — ответил лейтенант Пендоли.
— Пошли за капитаном, — сказал я солдатам.
Но из ближних изб, из-за плетней, с огородов выскочили десятки русских солдат и открыли беглый огонь. Многие из моих товарищей упали, остальные вскарабкались на железнодорожную насыпь и снова попали под обстрел. Еще двое или трое упали навзничь. Я тоже кинулся к насыпи. Пули громом били о рельсы, высекая из них искры, но мне удалось перекатиться через насыпь вниз. Я — последний из уцелевших — полз вместе со всеми по снегу. Но русские вновь появились на откосе и повели стрельбу. Я помчался из последних сил, то и дело проваливаясь по колено в снег. Бежал по открытой местности под огнем русских, и каждый мой шаг сопровождала пуля. «Вот он, наш смертный час, — беспрестанно повторял я, словно заевшая пластинка. — Вот он, наш смертный час. Вот он, наш смертный час».
Вдруг я услышал, что кто-то стонет и зовет на помощь. Подбежал. Это альпийский стрелок с нашего опорного пункта на берегу Дона. Осколками противотанкового снаряда его ранило в ноги и в живот. Я схватил его под мышки и потащил за собой. Но понял, что так долго не выдержу, и взвалил его на плечи. Противотанковое орудие не умолкало. Я проваливался в снег, поднимался, снова падал, раненый стонал. Вскоре я совсем выбился из сил. Все же мне удалось донести его до места, куда пули не долетали. Впрочем, русские и сами прекратили обстрел. Я спросил стрелка, может ли он сделать несколько шагов. Он попытался, но не смог, и тогда мы укрылись за кучей навоза.
— Полежи здесь, — сказал я ему. — Я пришлю сани и санитаров. И не бойся, раны у тебя не тяжелые.
Потом я забыл послать туда сани, но, к счастью, санитары нашей роты проходили мимо и его подобрали. Уже в Италии я узнал, что он остался жив, и у меня с души свалилась тяжесть. Мы встретились с ним уже после окончания войны в Брешии. Я его не узнал, но он увидел меня издали, подбежал и обнял.
— Не помнишь меня, сержант?
Я смотрел на него, не узнавая.
— Значит, не помнишь? — повторил он и хлопнул рукой по деревянному протезу. — Теперь все в порядке. — И засмеялся. — Неужто не помнишь двадцать шестое января?
Тут я вспомнил, и мы обнялись на виду у прохожих, которые недоуменно смотрели на нас.
А тогда я продолжал в одиночестве прокладывать себе путь в снегу и вдруг услышал грохот и увидел черную массу солдат — это колонна спускалась вниз с холма. «Что они делают, черт побери? Ведь русские сейчас всех их перебьют, — подумал я. — И почему они раньше не начали атаку?» Но потом понял.
Снова появились русские самолеты и принялись поливать колонну пулеметным огнем и забрасывать ее осколочными бомбами. Точно так же, как утром. Только теперь русские вели из деревни сильный артиллерийский и минометный огонь С холма осторожно и медленно спустилось несколько немецких танков. Один подбили, он остановился, но по-прежнему вел огонь из орудия. Остальные проехали мимо меня, совсем рядом. За танками бежали немецкие солдаты, и я побежал с ними. Снова мы прорвались к первым избам. Укрывшись за танками, открыли сильный ружейный огонь. Объясняясь жестами, я попытался уговорить экипаж одного из танков пробиться к дому, где лежал наш раненый капитан. Кое-как объяснил им, что речь идет о старшем офицере. После долгих колебаний немцы уступили моим настойчивым просьбам. Но едва танк проехал несколько метров в указанном мной направлении, как снарядом у него снесло перископ. Танк остановился, и нам пришлось отказаться от своей попытки. Нас было слишком мало, чтобы пробиться в селение без поддержки танка.
Наступил вечер. Я укрылся за развалинами дома и вел огонь по русским, огородами перебегавшим с позиции на позицию. Я остался один. Справа, метрах в двадцати от меня, ловко полз по снегу немецкий солдат, подбираясь к двум русским, засевшим за невысокой каменной оградой. Когда он бросил в них две гранаты, я кинулся к дому впереди. С противоположной стороны улицы меня увидел русский солдат и забежал за угол, чтобы взять меня на мушку. Из наших прикрытий мы обменялись ружейными выстрелами. Навстречу мне бежал капитан горной артиллерии, но, только он собрался мне что-то крикнуть, в грудь ему угодила пуля, и он рухнул на землю. Хлынула кровь, забрызгав мне носки и ботинки. Подбежали его адъютант и один офицер. Стояли и плакали над капитаном, издававшим предсмертные хрипы. Но едва он замолк, адъютант снял у него с руки часы и вынул из кармана бумажник. Я валился с ног от усталости и сел на землю. Ко мне с криком подскочил младший лейтенант.
— Трус, ты что тут делаешь? Подымайся!
Я даже не взглянул на него, а он, покричав немного, сел рядом и не поднялся, даже когда я встал и ушел.
Вскоре я узнал, что подполковника горной артиллерии Кальбо тяжело ранило. Разыскал его. Адъютант поддерживал его за голову и плакал. Глаза подполковника Кальбо подернулись пеленой, и он, наверно, уже ничего не видел. Приняв меня за майора Бракки, заговорил со мной. Что он сказал, я уже не помню, но помню звук его голоса, кровавую рану и его самого, распростертого на снегу.
В облике его было что-то величественное, и я испытывал смятение и робость. Тем временем немецкие танки возобновили атаку. Альпийские стрелки и немцы продвигались позади танков. Пули ударялись о броню, отскакивали и проносились над нами. На одном из танков лежал генерал Ревербери и громко нас подбадривал. Потом слез с танка и пошел впереди с пистолетом в руке. Из одного дома русские вели сильный огонь. Только из этого дома.
— Есть среди вас офицеры? — крикнул нам генерал. Офицеры среди нас, наверно, были, но никто не вышел вперед.
— А альпийские стрелки есть? — снова крикнул он. Тогда из-за танков вышла группа солдат.
— Возьмите этот дом штурмом, — приказал генерал.
Мы бросились в атаку.
Наступила ночь. Колонна ворвалась в деревню, и все ринулись искать место в домах — чтобы провести ночь в тепле и, если удастся, поесть. Какой же царил хаос! Я встретил нескольких саперов и спросил у них о Рино. Они видели, как во время первой атаки его легко ранило в плечо, а больше ничего о нем не знали. Я поискал его, покричал, но безуспешно. Потом я встретил капитана Марколини и лейтенанта Дзанотелли из нашего батальона. Мы стали возле церкви и начали звать:
— «Вестоне!» «Вестоне»! Сбор!
Но разве могут откликнуться мертвые?
— Помните, Ригони, первое сентября? — сквозь слезы сказал лейтенант. — Все как тогда.
— Хуже, — ответил я.
На наши крики отозвался Барони и подошел вместе с горсткой своих минометчиков. У них остался ствол миномета и больше ничего. Даже ни одной ручной гранаты не осталось. Из всего батальона нам удалось собрать человек тридцать. Все избы уже были заняты, и мы разместились в бывшей школе… Но там были выбиты стекла, на полу ни клочка соломы, а пол цементный. Мы улеглись, но заснуть не могли. К тому же так недолго было и замерзнуть. Эча, солдат из нашей роты, раздобыл бог знает где галеты и дал мне одну. Мы вместе принялись их грызть. Сидевший рядом Бодей дрожал от холода. Потом мы поднялись с пола и вышли на улицу. Я постучал в одну избу в дверях показался немецкий солдат и наставил мне в грудь пистолет. — Я хочу войти, — сказал я.
Спокойно отвел его руку и рассмеялся ему в лицо. Тогда он вложил пистолет в кобуру и захлопнул дверь перед самым моим носом. Мы с Бодеем забрались в хлев и соорудили из сучьев костерок. Немного, конечно, обогрелись, но спина все равно мерзла. Мулы глядели на нас, опустив уши. Мы начали клевать носом, и в конце концов я заснул, прислонившись к бревну.
Таким был этот день — 26 января 1943 года. День, когда я потерял лучших своих друзей.
О Рино, которого ранило при первой атаке, я больше ничего толком и не узнал. Его мать живет одним ожиданием. Я вижу ее каждый день, проходя мимо их дома. Глаза ее не просыхают от слез. Всякий раз, завидев меня, она мне кивает, а губы дрожат, и у меня не хватает мужества заговорить с ней. В тот день я потерял и Рауля, первого друга, обретенного на военной службе. Он лежал на танке, и, когда спрыгнул и пошел вперед, чтобы стать на шаг ближе к родному дому, хоть на шаг, его настигла автоматная очередь, и он остался лежать на снегу. Рауль, мой верный друг, который каждый вечер перед сном неизменно напевал: «Спокойной ночи, любовь моя». Однажды в школе лыжников он растрогал меня до слез, прочтя «Мольбу Мадонны» Якопоне да Тоди, Джуанин тоже погиб. Вот ты и вернулся домой, Джуанин. Все мы туда вернемся. Джуанина убили, когда он нес мне патроны для станкового пулемета. Он умер на снегу — он, который вечно мерз и даже в нашей берлоге сидел в закутке у печки. Погиб и капеллан нашего батальона. «Счастливого рождества, дети мои, мир вам». Его убили, когда он пытался вытащить из-под огня раненого. «Сохраняйте спокойствие и не забудьте написать домой». Счастливого и вам рождества, капеллан!
