— Дайте Суворову такой орден, — советовал Чарторыйский, — который по статуту дается лишь принцам крови.
Король послал Суворову сразу три ордена, диплом на чин генерал-фельдмаршала своих победоносных королевских войск и диплом на достоинство князя с титулом двоюродного брата — cousin — короля. Суворов о сем донес императору Павлу.
«Отличие, сделанное вам его величеством королем сардинским, — ответил рыцарски государь, — я от всего сердца позволяю вам принять. Через сие вы и мне войдете в родство, быв единожды приняты в одну царскую фамилию, потому что владетельные особы все почитаются роднею».
Так писал Павел. Но лукавый поляк знал, что делал. Болезненная подозрительность императора была пробуждена…
Стоявший во главе австрийского брачного посольства граф Дидрихштейн не дремал и занимался далеко не одними брачными делами. С помощью петербургских кабинетных стратегов и выписанных австрийских вся кампания была разобрана ученым образом и выяснены все ошибки престарелого фельдмаршала: следствие устарелой екатерининской «науки побеждать», отсутствие истинной субординации, непредусмотрительность, следствие пренебрежения полководца к «гатчинской системе», опробованной монархом. Победы Суворова стратеги изображали временными и только мнимыми, блестящей пустотой, как было все предшествующее царствование. Стратеги доказывали, что Суворов совершил капитальную ошибку, положив между собой и Римским-Корсаковым Альпы. Марш эрцгерцога Карла вон из Швейцарии был стратегически совершенно необходим. Соединение войск Суворова с войсками Корсакова ныне стало тоже необходимо, хотя, быть может, и гибельно. Но что же делать? Выбора нет! Не зная новой «гатчинской системы», применяя от жившую екатерининскую «науку побеждать», старик только напутал и навредил своими внешними блестящими успехами. В этом австрийцев поддержи вали и агенты виконта Талейрана. Они с тонкой улыбкой намекали, что Суворов потому столь легко и быстро занял крепости северной Италии, что французы желали этого временного занятия…
Император Павел послал Суворову повеление идти в Швейцарию.
Полководец повиновался.
Накануне своего выступления в горы он писал государю: «Поведу я теперь храброе вашего императорского величества воинство в Швейцарию, куда высочайшая ваша воля путь мне указует, и тамо, на новом поле сражения, поражу врага или умру со славой за отечество и государя».
Первого сентября 1799 года русские войска, соединившись в одну колонну, уже следовали по прямой дороге к Сен-Готарду.
Едва было получено об этом известие в Гатчине, как все стратеги и политики заключили наверное, что вождь и полки, предводимые им, пропадут в горах неизбежно. В Петербурге все были в крайней печали. Готовившиеся брачные торжества повились сумрачным флером. Отыскали швейцарца, прекрасно знавшего Альпы, и он в тесном кружке императорской фамилии и приближенных вельмож повествовал о страшных трудностях перехода через Сен-Готард.
— На каждом шагу в сем царстве ужаса зияющие пропасти! Мрачные ночи, непрерывно ударяющие громы, льющиеся дожди, густые туманы облаков! Является гора Сен-Готард, сей величающийся колосс гор, ниже хребтов которого громоносные тучи и облака плавают! Со стороны Италии гора сия почти недоступна; только узкая тропинка, едва проходимая для вьюков, извилисто поднимается, пересекаемая горными потоками! Как же преодолеть толикия непреодолимые препятствия? Сие выше сил человеческих!
В Гатчине царило уныние. Рассеянию его не помогали и реляции Суворова. Он сообщал о подлостях австрийского генерала Меласа, не давшего ни фуражу, ни мулов достаточно. Сообщал Суворов, что офицеры-топографы австрийского генерального штаба во главе с Вейротером изучили горы только по книгам, в диспозиции наврали, а местные проводники, не рискуя вести русских на верную гибель в горы во время снежной вьюги, когда густые облака одевали всю поверхность гор и ничего не было видно в двух шагах, бежали! Сообщал Суворов, что на сем ужасном переходе все без различия: солдаты, офицеры, генералы — босы, голодны, изнурены, промокли до костей, но… идут! Идут! Каждый неверный шаг стоит жизни. Однако 14 сентября Суворов прошел Урнерскую дыру и Чертов мост. В Гатчине предсказывали и ждали каждую минуту известий о конечной гибели полководца. Но когда получено было донесение о переходе Чертова моста, политики и стратеги не знали что думать! Старый хрыч оказывался старым чародеем!
Брачные торжества назначены были на 12-е и 19-е октября. Державин в стихах изображал, как
Орлы двух царств соединились;Средь Гатчины открылся рай!Пленяет нежный гром музыки,Пылают тысячи лампад!
А все же мрачные думы одевали чело императора подобно туманам Сен-Готарда. Вдруг посреди брачных торжеств получено было известие о переходе русских войск через Альпы и победе над неприятелем! Древний Ганнибал воскрес! Стратеги и политики обретались в глубоком смущении.
Граф Ростопчин прочел императору Павлу реляцию о переходе Альпийских гор.
— Жалую Суворову звание генералиссимуса! Подлинно над всеми генералами мира оный генерал! Это много для другого, а ему мало… Он же кузен сардинскому, значит и нам. Напиши в рескрипте ему вот что: «Побеждая повсюду и во всю жизнь вашу врагов отечества, недоставало вам одного рода славы — преодолеть и самую природу». И сие ныне восхитил! Ну, господин первый консул Буонапартий! Пожалуй, теперь вы Мальту долго не продержите в руках. Огнь храбрости войск российских сию накалил докрасна, пальцы обожжете и наверное выпустите.
— Совершенную истину говорите, государь, — сказал Ростопчин. — Только как сей раскаленный кус из рук первого консула выпадет, то, пожалуй, подхватит его зубами прожорливый британский пес!
— Никогда, — сказал император. — Мальта принадлежит ордену. Я — гроссмейстер.
XIV. Списки раненых
Первые реляции о действиях войск российских в северной Италии вместе с известиями о славных победах и подвигах приносили и списки раненых и убитых. Павел Петрович едва ознакамливался с реляциями сам, первый сообщал радостные известия княжне Анне и во время своих посещений incognito фаворитки читал ей реляции, сопровождая их толкованиями. Княжна слушала государя с притворным вниманием, но каждый раз просила дать ей просмотреть списки раненых и убитых.
— Кто знает? Может быть, кто из знакомых найдется, — объясняла княжна, — то Панихиду отпою.
При этом руки ее дрожали, дыхание учащалось, глаза наполнялись слезами, голос дрожал, она то бледнела, то пылала…
Все это возбудило крайнее подозрение государя.
— Видно, в армии есть кто-либо ей дорогой! — думал он. — Кто бы то был?
И государь стал сам списки прочитывать, медленно, останавливаясь на каждом имени и впиваясь взглядом в возбужденное лицо княжны.
Однажды, едва только император прочел: «Тяжело ранен князь Павел Гаврилович Гагарин», как княжна Анна отчаянно вскрикнула, всплеснула руками и покатилась с кресла в обмороке.
Государь не сказал ни слова, только стал пыхтеть и отдуваться, откидывая голову назад и передергивая лопатками. Все то было признаками готового разразиться припадка гнева, лицо его было ужасно, сардоническая улыбка кривила уста злобой. Буря гнева бороздила чело. Но, видимо, он боролся с собой. Отошел к окну и стал, отвернувшись, барабанить по стеклу пальцами. Обычно присутствовавшая при визитах императора госпожа Жербер бросилась оказать помощь княжне, опустившейся около кресла на ковер бесчувственной. Она хотела позвать камер-юнгфер. Но император вдруг повернулся и сиповатым голосом запретил кого-либо звать. Потом он подошел и помог госпоже Жербер перенести княжну на софу. И вновь отошел к окну и забарабанил.
Госпожа Жербер поспешила распустить шнуровку девушки и поднесла к ее лицу флакон с чрезвычайно крепкими солями, с которыми сама не расставалась. Глубоко вздохнув, княжна открыла глаза и приподнялась на софе.
— Ты ранен!.. Ты тяжело ранен!.. Ты умираешь?!. — произнесла она, с ужасом обращая огромные черные глаза к какому-то видению, стоявшему перед ней.
— Бога ради, придите в себя, милая Анета, ангел мой, — шептала ей госпожа Жербер. — Государь здесь и все слышит.
При этих словах княжна задрожала с головы до ног, лицо ее исказила судорожная гримаса плача, и она разразилась неудержимыми рыданиями. Слезы лились из ее прекрасных, огромных глаз. Она ломала пальцы, восклицая:
— Ох, горе мне! Ох, тошно мне! Ох, смерть моя! О, я несчастная, несчастная, несчастная!..
Госпожа Жербер совершенно растерялась. Кинулась было за водой и опять к княжне, умоляя ее придти в себя, успокоиться.
Но княжна рыдала неудержимо. Она сидела на софе, с распущенными черными волосами, прикрывающими ее трепещущие плечи, не замечая, что расстегнутое платье и распущенная шнуровка открыли ее девичью, девственную грудь, и повторяла:
