Ждем дальше.
Через пятнадцать минут крик раздается вновь. В этот раз он был не возрастающий, а затухающий. Еще через пятнадцать минут приезжает полиция. Больше часа. Больше часа мы ждали приезда полиции. Черт, когда мы с Этель были в церкви, они быстро нагрянули. Когда не надо они приезжают мгновенно.
В любом случае, их прибытие приносит мне облегчение. С ними мы заходим в подъезд и поднимаемся на нужный этаж. Дом выглядит очень старым, краска на стенах давно облупилась. Воздух пронизан запахом дешевых сигарет. За тоненькими стенками слышны семейные ссоры. Полицейский стучится в дверь, прислушивается, стучится вновь. После они берут с нас показания и уезжают. Крики больше не повторялись. Мы идем по сырой темной улице. Ни прохожих, ни животных. Начинает падать снег. Вода смешивается с ним, образуя леденистую кашу, взбалтываемую нашими сапогами.
— Почему они не вскрыли дверь и не вошли внутрь?
— Не имеют права, — говорит Конрад, безуспешно пытаясь зажечь сигарету, — ну, вломятся они. А представь, квартирой ошибутся? Их потом по судам затаскают. А если не ошибутся. Так и сама эта женщина может поступить также. Или нападет на них в припадке. В общем, им же дороже взламывать в таких случаях.
— Жесть. С врачами таже история. Помню, мне Дженни рассказывала, что они, младший медицинский персонал, не имеют права оказывать помощь без согласия пострадавшего. Могут и в тюрьму за это отправиться. Но меня даже не это смущает. Эта женщина… она пятнадцать минут минимум кричала перед тем, как пришли мы и вызвали полицию. А потом еще почти час. А сколько она могла так кричать на самом деле? И никто не позвонил в полицию до этого? Ни соседи, ни прохожие. А она там кричала. Послушай, Конрад. Пьяные так не кричат, не воют они как от адской боли.
— Мы живем в обществе безразличия. Ты можешь умирать, лежа на асфальте у всех на виду. Никто не подойдет, не вызовет скорую. Все боятся стать участниками событий. У всех свои дела. У всех свой собственный сладкий путь, непересекающийся с другими. Общество сволочей, одним словом, — он наконец-то смог зажечь сигарету и закурил.
— Конрад, — я собираюсь исторгнуть неприятную мысль. Это похоже на отхаркивание кома мокроты из горла, — мы ведь тоже сначала хотели пройти мимо. Если бы мы не встретили тех подростков….
Минуту-другую мы молча смотрим друг на друга, не решаясь сказать ни слова.
— Моя мать так чуть не умерла, — Конрад решил прервать тишину, — было жаркое летнее утро. Она просто шла на работу, но вдруг ей стало плохо. Так сильно и резко, что она просто не смогла ничего поделать. Рухнула прямо в газон рядом с дорогой. Так и лежала там полчаса. А главное, всё видела и слышала, но не могла сказать ни слова, не могла даже плакать. Она слышала, как прохожие называли её алкоголичкой. “Ранее утро, а уже бухая в стельку”. “И не стыдно женщине почтенного возраста так нажираться?”. Бляди. Никто не захотел помочь. В итоге боль отпустила её, она встала и пошла дальше. Вернувшись домой, она разрыдалась. Никогда не видел её настолько подавленной. Через год у неё случился инсульт…
— Мне очень жаль. Похожее было и с моим дедом. Он работал охранником. Сердце остановилось. С утра его начальник приходит на работу и видит труп. Знаешь что? Он начал его пинать с возгласами “вставай пьянь”. До него далеко не сразу дошло то, что перед ним мертвец.
— Как нелепо мы порою умираем. Я знаю, смерть может застигнуть нас в любой момент. Но смерть бывает разная. Мы, наверное, все хотели бы умереть по-театральному. Красиво. Сказать перед смерью какие-нибудь красивые слова, признаться в любви. А в итоге, валимся как мешки с картошкой. Но это пол беды. Ведь находятся те, кто делают из нашей смерти посмешище. Кстати, мы дошли.
— Удачи, Конрад, увидимся, — жму ему руку в прощании.
— Не хочешь такси поймать?
— Нет, вряд ли смогу. Лучше пешком пойду.
— Дурость не говори. Ладно, заходи ко мне. У меня бардак еще тот, но ночь потерпишь, надеюсь.
Я с улыбкой киваю, и мы оба заходим во тьму подъезда. Подъезд дома Конрада не сильно отличается от того, в котором мы были некоторое время назад. Все такой же запах курева в воздухе, разбитые окна, сотни надписей и хуев на стенах. Мы идем на самый последний этаж, где Конрад какое-то время возится с ключом в замочной скважине. Дверь со скрипом отпирается, и Конрад жестом приглашает внутрь. Мы вдвоем еле-еле помещаемся в прихожей, хотя из мебели там только небольшой шкаф, да тумбочка. У тумбочки стоит зеркало, на котором висит календарь с обведенными красным маркером датами. Кажется, они весьма случайны и понятны одному лишь Ньюману.
Квартира его до невозможности маленькая. Комната, которая больше похожа на маленький гроб, кухня, санузел. Стены комнаты обклеены вырезками из газет. Все на политические темы. Мебель комнаты составляет только письменный стол, заваленный бумагами, книгами и чертежными принадлежностями, стеллаж, забитый все теми же книгами, среди которых труды по философии и по техническим наукам. Помимо этого, была и тоненькая металлическая кровать. Конрад сбрасывает свой плащ на кровать, а затем садится за стол на кухне и закуривает очередную сигарету. Сколько он их уже выкурил, пока мы гуляли?
— Вот так и живем, — говорит он, поймав мой взгляд, — неуютно, тяжело. Но живем. Куда мы денемся?
Сажусь напротив него.
— Давно ты тут живёшь?
— Год как. Всяко лучше, чем в общежитии. Хотя стены, признаться, все также давят, — говорит Ньюман, смахивая пепел в бывшую банку из-под тушенки, — Хочешь прикол? Прошлый владелец квартиры совершил самоубийство. Сиганул из окна.
— Такой себе прикол. Хотя я, наверное, просто не понимаю шутки. Из-за чего он выбросился?
— Да черт его знает. Мне сказали, что с любовью ничего не вышло. Однако живя здесь, я начинаю понимать, что любовь тут могла быть ни при чем. Ну так, что будем пить?
Конрад подходит к холодильнику и открывает его. Большая часть его заставлена алкоголем. Еды внутри почти нет. Конрад достает наполовину опустошённую бутылку.
— Кальвадос?
— Давай.
Через минут двадцать у меня уде кружиться голова. Мысли падают дождем из макушки в горло. Там они собираются потоком и изливаются через рот.
— Знаешь, раз уж заговорили про любовь. Хочу сказать, что мои чувства всегда причиняли мне боль, любовь всегда оказывалась ловушкой. Да… любовь как тромб. Как гвозди, забитые в руки и ноги. Жидкий свинец под кожей. Она только сперва приносит радость. А потом, когда ты теряешь
