Они проконвоировали его повозку через всю станицу, и наверняка многие нынешние Мишкины покупатели и собеседники видели этот эскорт.
Около глиняного домика с плоской крышей — бывшей почтовой станции — остановились. По знаку старшего третий дозорный, цыгановатый ухватистый парень, спрыгнул с коня и чуть враскачку направился к двери. Через несколько секунд он вернулся.
— Матцев в штабе. С РВСом заседает… Тут Буров. Говорит, чтоб вели к нему.
— Слезай, паря, — добродушно сказал старший Ягунину. — Может, и приехали…
Зацепив поводья за столб, Мишка следом за дозорным прошел в сырой коридор.
— Сюда, что ль? — пожал плечами старший и, крутнув колечко уса, толкнул одну из дверей.
— Товарищ Буров, вот этот… — и отстранился, пропуская в полутемную комнату Ягунина.
Полутьма не помешала Мишке рассмотреть лицо человека, сидевшего за столом напротив двери.
«Час от часу не легче», — похолодел Мишка.
Еще бы ему не похолодеть; в некоем Бурове из следственной комиссии Атаманской дивизии Мишка Ягунин узнал человека, о встрече с которым так долго и яростно мечтал.
Это был Гаюсов, смертельный враг революции.
Это был человек, отомстить которому за смерть Вани Шабанова, друга, чекиста, золотого парня, Ягунин поклялся полгода назад.
Их встреча наконец-то произошла!
Но вот обстоятельства ее… Нет, не здесь хотел бы повстречаться Ягунин с Гаюсовым…
— Кого я вижу? Сюрприз, ничего себе! Это же мой личный чекист! — услышал он голос Гаюсова и, зажмурясь, укусил губу.
Ничего… Умереть чекист Ягунин сумеет достойно. Только бы спасся Байжан…
— Чего радуешься, гад? — сказал презрительно Мишка, слизывая солоноватую капельку крови. — Нашел я тебя, видишь? От чекистов не уйдешь, шкура трусливая!
— Обыскать! — бледнея от ненависти, крикнул дозорному Гаюсов. И, бросив сжатые кулаки на стол, поднялся из-за стола.
Ильин интригует
Напрасно искал Глеб Ильин самарского комиссара на пристаничных киргизских зимовках. Лжеторговец, который нахально раздавал листовки-пропуска и агитировал повстанцев сдаваться, словно под землю ушел. Ни в юртах близ бывшей крепости, ни на Рыбьей пустошке, где в холодных саманных постройках зимовали киргизские семьи, слыхом не слыхали ни о торговце, ни о проводнике. Солнце, всего несколько часов глядевшее мохнатым рыжим глазом на замерзший Урал и белые пространства, уже притомилось. Зимний день всюду короток, хоть в России, хоть в киргизских степях: потянулся, оглянулся, а дело уже к вечеру.
В штабе Атаманской дивизии, занявшем здание школы, сразу после обеда началось заседание верхушки. Собрались командующий, его заместители, начштаба и члены реввоенсовета — и всё. Даже командиров отдельных частей, не входящих в состав трех основных полков, не позвал Серов. Глеб догадывался — и это было нетрудно, потому что все повторяется, — что Серов и Долматов сегодня решают, как быть с зимовкой. Пора было дивизии определяться. Занять хорошо укрепленную, стратегически выгодно расположенную станицу. Или отправиться в тяжелейший поход в глубину зауральских степей. А третьего не было дано. Надеяться, что еще раз удастся взять с налету Гурьев, не стоило. Теперь их ждали, только сунься.
Керосиновые лампы в штаб собрали чуть не все, что были в обозе. С улицы ребятишки видели, как за занавесками в ярко освещенном школьном классе взрослые люди что-то говорили, что-то искали на расстеленной на столе карте и все время расхаживали взад-вперед, от стены до стены. Все они были в красивых френчах, в красных и синих галифе, с портупеями и шпорами, с тяжелыми маузерами. Правда, рассмотреть эти замечательные подробности ребятишки могли, лишь когда кто-то из военных выбегал на крыльцо и, поеживаясь от морозца, трусил по тропке к деревянному школьному нужнику. А через окна видны были лишь головы да скачущие тени, пересекающиеся на потолке.
У глиняной резиденции следственной комиссии к столбу был привязан выпряженный верблюд. Рядом стояла арба с кулями и рогожами, из которых торчали рыбьи плавники и хвосты. На арбе, покуривая, сидел мужичок в лисьем треухе, с трехлинейкой на коленях. По белой тряпке на рукаве Глеб определил, что этот повстанец из Мазановского полка.
Разумеется, та же самая повозка, которую он видел во дворе у Ивановых! И верблюд! Хотя… тот ли верблюд, ручаться трудно. Но повозка!..
— Чья? — спросил Ильин, подъезжая вплотную.
Мужик обдал его клубом удушливого «заметенного» самосада, хуже которого в природе не бывает, и охотно пояснил:
— Шпиен. Может, однако, и не шпиен. У товарища Бурова разбираются. А я, значит, охраняю.
«Он и есть», — подумал Глеб. Не раздумывая, соскочил с коня и бросил поводья мужику: привяжи, мол. Дверь была открыта. Похоже, что гостеприимная следственная комиссия не закрывала ее никогда.
Всего несколько шагов он и успел сделать по темному коридору, как услышал Бурова: «А теперь что скажешь?» И тотчас — глухой звук: что-то тяжелое упало за дверью.
— Прощу извинить! — Глеб решительно переступил порог комнаты, ярко освещенной подвешенными к потолку «молниями».
Буров стоял, прислонясь задом к столу, и глядел на человека, который ничком лежал у его ног. У стены, картинно изогнувшись, стоял голубоглазый красавчик Капустин. Он был без кителя, в нательной рубахе с засученными рукавами. Капустин улыбался и брезгливо тряс пальцами, стряхивая с них кровь. Буров поднял на Ильина глаза. Они ничего не выражали, ничего…
— Кто это? — Глеб носком сапога указал на распластанного на полу человека. — А то я с утра по всей станице ищу одного. Возможно, того самого, кого мы ищем с тобой оба. Не он?
— Он самый. Посади-ка его, Капустин.
Капустин подхватил Ягунина под мышки, подволок к лавке и усадил безвольное тело в угол. Голова Мишки встряхнулась и повисла. Из носа и из уголка рта на рубашку стекала кровь.
— Не может быть!
Гаюсов с сонным удивлением взглянул на Ильина, который, стиснув челюсти, в упор всматривался в окровавленное лицо.
— Кто этот человек, Буров? Он признался?
Гаюсов растянул губы в улыбке:
— Нет нужды ему признаваться. Чекист. Мой старый знакомый. Между прочим, сегодня у нас с ним третья уже встреча. И наверняка — последняя.
Прислонив голову к стене, Мишка тяжело дышал. Розовый пузырек появлялся и тотчас лопался у его губ. На Глеба он не взглянул, хотя по голосу узнал тотчас. «Не все ли равно, — сказал себе Мишка. Он был в каком-то отупении — боль в затылке мешала думать. — Двое ли, один ли Гаюсов. Теперь все едино — каюк…»
