Вот и первые дома. За Стылыми холмами камень куда дешевле дерева, и каждый дом — готовый небольшой форт. Здесь обыкновенные избы, бревна, конечно, толстые, но нынешним зверушкам вполне по зубам. Днем от Ларошжаклена я слышал, некоторые дерево грызут без проблем.
Сбоку раздается треск, а потом женский визг, исполненный ужаса и омерзения. Выбравшись из строя (отбиваться между домов — дело нехитрое, сами справятся) бросаюсь на соседнюю улочку. Творящееся на ней мне очень не нравится.
Первоначально здесь тоже был заслон. Несколько отошедших со стен крестьян оказались отрезаны от нас. Сил пробиться не было, они заперлись в одном из домов. В толстых бревенчатых стенах какие-то твари проделали бреши, по дому будто стреляли из пушки. Внутри еще раздаются звуки боя, но зверье, преимущественно всякая юркая мелочь (тем же рогоносцам в тесноте не развернуться), беспрепятственно вливается в проломы.
Женский крик повторяется. Запертая дверь слишком прочна, чтобы ее высадить в одиночку, а проломы для меня слишком малы. Матерно ругаюсь и уже собираюсь отправляться за Леоном (его молот весьма бы пригодился), когда в дверь словно бьет молния. Летят щепки, пахнет гарью и какой-то алхимической дрянью. Волна горячего воздуха упруго бьет в грудь. Взрыв разносит дверь в щепки. Прежде, чем успевает рассеяться дым, внутрь влетает…
— За мной! — сквозь дым раздается хриплый, яростный голос Воителя. Не будь я Палачом Лиангхара — безоговорочно признал бы его право приказывать, но, к счастью, тупые исполнители никогда не дорастают до моего чина. Имей меня Единый, как тут оказался Крейтон? Его место у других ворот! Впрочем, плевать. Очистим дом ото всякой мелочи, спасем тех, кто внутри — тогда и узнаем.
Внутри дымно, темно и грязно. Впрочем, кровь нескольких тварей, убитых еще в сенях и запятнавшая стены, дает достаточно света. Несколько перерубленных пополам «котов» и «крысотакс», рядом их полуобглоданный победитель, мужик лет тридцати с окровавленным топором в руках. Дом еще хранит тепло жилья, но знакомые и привычные запахи перебивает острая, кислая вонь от крови чудовищ.
— Сторожи тут, я пошел, — приказывает Крейтон, деловито высаживая еще одну дверь, потоньше. Я молчу.
Крик повторяется. Почему ее до сих пор не сожрали? Брать в плен у зверюшек вроде не в обычае… В это время прогрызенная в нескольких местах дверь рушится, и открывшаяся картина заставляет обалдеть даже меня. Такое редкость даже в застенках Марлинны — лишь для самых непокорных и опасных, вроде Нарамис Эрхавенской…
Когда зверье, наконец, совладало с мужчиной, оборонявшимся в сенях, и прогрызло дверь, тут была симпатичная молодка, его жена, и двое маленьких детишек. Детишек сожрали немедленно, а женщину… И почему ее не взяли на стену? Там бы за ней хоть присмотрели…
На женщину взгромоздилась черная, чешуйчатая тварь, уж не знаю, как протиснувшаяся сюда, и ритмично двигается, делая то, чем я сам впервые занимался лет в тринадцать с симпатичной проституткой (которую потом сам же и прикончил — Атарг не может рисковать, оставляя мать возможных бастардов). Теперь женщина кричит непрерывно — и от боли, и от страха, и от стыда… Тонкие руки пытаются отпихнуть мерзкую тушу, но с таким же успехом она могла бы попытаться опрокинуть печь… Миг спустя в голове взрывается кошмарная мысль: если они дойдут до Эрхавена, никто не поручится, что какая-нибудь гадина не оседлает вот так Амелию.
Сам не знаю, что на меня нашло: я ведь потому и выжил, что никогда не давал слепой ярости затопить сознание. Мозг мага, тем более Палача Лиангхара, должен оставаться ясным и бесстрастным. Захлестнувшее темное бешенство, пробившее десятилетиями возводимые в сознании плотины, бросает меня прямо на черную, чешуйчатую тварь, сипло ухающую в такт движениям. Рядом вперед рвется Крейтон.
Путь преграждают мелкие, но зубастые тварюшки, бросающиеся под ноги, прыгающие со стен и закопченных потолочных балок, падающие с печи и даже со спины чешуйчатого насильника. Рвущиеся в проломы заходят со спины, норовя перегрызть сухожилия. Сам я без помощи магии нипочем бы не отбил атаку, но основной натиск принял на себя Воитель. Два легких, напоминающих сабли изогнутых меча словно окружили хозяина незримой стеной. Крейтон движется не торопясь, едва ли не с ленцой, но мечи каждый раз оказываются там, где к телу рвется очередная гадина. Режут их с точностью скальпеля хирурка или… очень опытного палача. Ни единого лишнего движения, ни одного повторного удара. Смерть, принявшая обличье Крейтона, не ошибается и не промахивается.
— Бей главного, я прикрою!
Повинуюсь. Как маг я сильнее Крейтона, а как воин ему уступаю. Сейчас о магии можно забыть. Значит, командовать должен лучший. Отрываюсь от пола и, в прыжке развалив какого-то не в меру шустрого прыгуна, выбрасываю руки в длинном выпаде, нацеленном в бок твари. Как я и ожидал, чешуя попрочнее кольчуги, но ненамного, а я вложил в удар весь вес тела. Меч входит в тело черной гнуси по рукоять. Нечеловеческим усилием, зарычав от натуги и первобытной ярости, проворачиваю клинок в ране.
Вой подыхающей твари, кажется, сейчас разорвет барабанные перепонки. На штаны, и без того безнадежно загаженные, потоком льется светящаяся кровь. Вырываю меч и бью, не помня себя, по короткой мясистой шее и башке. Черепную коробку меч не одолел, но хоть оглушил. Разобравшийся со зверьем Крейтон, не долго думая, вгоняет в оба глаза твари семивершковые ножи, тоже проворачивает. Туша вздрагивает и затихает с хриплым рыком.
— Помоги!
Вдвоем мы кое-как сваливаем неподвижную тушу (как мы с Воителем вместе взятые). Может, еще как Нек с Аэллой.
Как ни странно, после пережитого женщина еще жива. Одежда разодрана на срамных местах, ноги, живот и грудь исцарапаны чешуей, но на глаз зверюга ей ничего не сломала. Хуже другое: в широко открытых глазах плещется, заражая окружающих, дикий, ни с чем не сравнимый ужас и отвращение, а разума в них уже нет. По нижней губе тянется ниточка слюны пополам с кровью из прокушенных в муке губ. Теперь я понимаю, отчего ее не взяли на стены. Женщина самое меньшее на шестом месяце… Может, я ошибаюсь. Я же Палач, а не повивальная бабка.
— Идти можешь?
Мог бы не спрашивать. Такое состояние бывало у иных на пыточном станке. Когда боль столь велика, что выжигает все чувства и мысли, а спасительный обморок не наступает. Тут уже не то что скажут все, чтобы избавиться от боли — и на это мозгов не хватит. Все, что отличает нас от безмозглого червя — дар речи, воля, гордость, способность думать — умирают, что раньше, что позже. Остается лишь Ее Величество Боль и обезумевшее животное, еще недавно бывшее человеком… Доводилось мне испытывать такое и на собственной шкуре — не скажу, что понравилось. Только я смог вернуться, а многие и многие другие — нет. Растениями становились.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
