Тут он протянул шкурку эльфу, тут с некоторой брезгливостью принял ее, подержал немного в руках, прошептал какой-то заклятье, дунул легонько, и тут шкурка объялась ярким голубым пламенем. Эльф вынужден был выпустить ее, но еще раньше чем коснуться пола, она рассыпалась в прах — только вонь жженой шерсти остался в воздухе, и была она столь сильна, что пришлось распахнуть окно, проветрить помещения.
— Да, действительно — здесь без колдовства не обошлось. — проговорил эльф, и еще внимательнее стал вглядываться в лик Альфонсо.
Тот не выдержал этого ясного, пронизывающего взгляда, потупился, но тут же, впрочем, вскинул голову, и смотрел уже в эти ясные очи со злобой, с вызовом: Ну и что же ты, мол, меня терзаешь?! Да кто ты такой, чтобы так вот меня допрашивать?!.. Вслух же он проговорил:
— Да — это я все наколдовал. Я во всем виновен, во всем вину признаю. Давайте же — судите меня. Но только побыстрее…
— Разрешите ли мне говорить? — все тем же негромким голосом спрашивал Гэллиос.
— Вы должны знать, что узнав Вас ближе мы прониклись к вам уважением; и поняли, что раньше Вы занимали некую видную должность. Мы готовы подчинятся Вам…
— Тогда я бы хотел спросить, что вы намерены с ним делать?
— С этим… Что же: он будет доставлен в Серую гавань, где предстанет на суд Гил-Гэлада, а он не справедливых решений не выносит.
— Ему надо было бы в Серую гавань, но ни к Гил-Гэладу, а к Кэрдану… Но он не должен двигаться с этим войском. Вся моя мудрость, весь мой жизненный опыт подсказывает, что, даже ежели вы его посадите на цепь, день и ночь караулить будете — все равно, дорога станет для него роковою, и тот, кто охотится за его душою, доберется таки до нее… Один выход, и я молю вас, и ради него, я на коленях просить буду: отпустите нас — мы вернемся в крепость, а вы расскажите Кэрдану, как все было, и я не сомневаюсь, что он снарядит за ним ладью…
— Нет! — вскрикнул Альфонсо. — Ты, старик, ты во все вмешиваешься, вечно все портишь!.. Возвращайся же в крепость, ну а я — пойду дальше, с войском; пусть в цепях, но я должен двигаться с ними…
Гэллиос ничего больше не говорил, но смотрел на эльфа, а тот молвил:
— Хорошо, как старший над этим отрядом, я исполню Вашу просьбу. Если Вы поручитесь за него… Ведь, еще неизвестно, как он может поступить с Вами.
— Я поручусь за него. — молвил Гэллиос. — Мы пойдем пешком, а Угрюма вы возьмите с собою — и на коне проклятье, они должны находится подальше друг от друга. Теперь про Вэллоса, Вэллиата и Вэлломира: на них то же проклятье, вы должны изгнать из войска и их. Впятером отправимся мы обратно в крепость.
Тут на улице залаял Гвар, как бы напоминая: «А про меня то вы не забыли?!» — надо сказать, что Альфонсо, еще, как только они приехали на этот постоялый двор, привязал пса, к одному каменному столбу, в дальней его части — тогда еще предвидел он, что придется совершить что-то такое, чему пес может помешать.
А эльф, тем временем, отвечал:
— Нет, я не могу прогонять или как-либо наказывать ни в чем неповинных. Они свободные люди, сами ступили в войско, и могут уйти из него только по собственному желанию. Я, командир, не могу придумывать наказания, или изгонять по каким-то своим соображениям. Есть законы… Хотя, я, конечно, понимаю вас, но нет-нет: не в моей это все власти.
Гэллиос только вздохнул, пожал плечами:
— Что ж… уйду с одним Альфонсо, ибо главная зло — над ним. А вы с тех троих не спускайте глаз, и передайте все Кэрдану — как только окажетесь в Серой гавани, так и передайте… Не спускайтесь с них глаз. Ну а мы, с Альфонсо поскорее покинем вас.
Как то неожиданно все это произошло: еще за несколько минут до этого Альфонсо радовался, что стал десятником, грезил о большей власти, а тут уже изгнан, идет вслед за Гэллиосом по двору, а рядом с ним бежит, виляет хвостом Гвар, шерсть которого и в черноте отдавала некоторым огнистым светом.
— Ну, и что теперь?! — выкрикнул Альфонсо, когда они отошли шагов на сто. — Кто тебя просил в мою жизнь вмешиваться?!.. Да кто ты, вообще, такой?!..
Гэллиос ничего ему не отвечал, но, продолжал идти, опираясь на свой посох, и спокойным голосом напевал некую спокойную, задумчивую песнь.
— Не хочешь говорить, ну и не говори!.. А все равно я своего добьюсь, и за тобой идти вечно не собираюсь: да-да — вскоре нам суждено расстаться!
Гэллиос чуть возвысил голос и вот какую песнь услышал Альфонсо:
— Песчаный брег, широкий пляж,И шелест волн и горный кряж:На всем спокойствие лежит,И сказ свой вечный говорит…
На брег песчаный вышли двое,Объятые душевным боем,И жаркий спор ведут, ведут,Едва ли волосы не рвут.
Им дела нет до всей природы,Небес лазурных ясны своды,На них в безмолвии глядят,Они ж, слепые, спор вершат.
Один кричит: «Нет ты не прав;Ты то сказал свой мозг поправ»,Второй в ответ: «Ты сам простак,А то и вовсе ты дурак!»
Так все кричали, расходились,Я в ярости уж ослепились,За волосы себя дерут,Одежду с ревом с рыком рвут.
И так до вечера сражались,Пока их силы не скончались,Не пали вместе на песок,Не обласкал их ветерок…
То был закатный, тихий час,Шептали волны свой рассказ;И над игривой волной,Все полнилось мечтой одной.
Лежали час, лежали два:Кометы ясная глава,Уж в небо черное взошла,И вечность звезды разожгла.
И тихо шепчет тут один:«Как день был труден, день был длин;Мы спали, кажется, мой брат,И был пред нами сущий ад».
«Да… И о чем?.. Какой спор…Какой-то грязный, вздорный сор.Но, мы проснулись, милый брат,И я спокойствию так рад».
По утру вдаль они ушли,И вскоре свой кошмар нашли,И вновь, в наитии слепом,Терзались там кошмарным сном…
Песчаный брег, широкий пляж,И шелест волн и горный кряж:На всем спокойствие лежит,И сказ свой вечный говорит…
Альфонсо внимательно слушал спокойный, ясный голос старца, но, как только рассказ был окончен, так и заговорил с прежним гневом:
— Ну, и зачем вы мне это рассказали?! Ну, да — понимаю, конечно. Хотите сказать, чтобы я успокаивался, что все эти мои порывы — все это «вздорный сор». Но — это не «сор» — это душа моя такая!.. То, что хорошо для вас, совсем не обязательно должно быть хорошо и для меня!..
Но он продолжал идти за ним и дальше, а Гэллиос больше ничего не говорил, но все силы выкладывал в ходьбу, так как понимал, что, чем быстрее они доберутся до крепости, тем лучше. Так, без остановок, шли они и час, и второй, и, наконец, вышли на брег морской, который простирался еще на полверсты ледовым полем, и уж там, открывалась тихо колышущая серебром поверхность: даже и не верилось, что вода там ледяная, а не ласковая, теплая. И здесь то Гэллиос позволил себе ненадолго остановится, так как очень уж, за прошедшую дорогу истомился. Он крепко обхватил обеими руками посох, из всех сил прижимал его к груди и тяжело дышал.
Вот обратился слабым голосом к Альфонсо:
— Наверное — это все от оторванности от родной земли. Там-то, в Нуменоре, и воздух теплее, там то, все о детстве, о юности говорит; как бы хотел, хоть бы теперь, перед смерти, ступить на родимую землю; тихо то на колени опустится, обнять ее…
— Довольно! Довольно! — пророкотал Альфонсо, и тут же, стремительно, стал прохаживаться из стороны в сторону. — Вы… вы… да как вы смели! — неожиданно вскричал он и даже ногою топнул.
— Что же я смел? — тихо переспросил старец.
— Смели разлучить меня с Нею! Да, да!.. И я то… Как же я мог позабыть?!..
И, действительно, на какое-то время, Альфонсо позабыл про Нэдию, и вот теперь, как вспомнил — так уж только про нее и мог думать, и все мучительнее становилось, что нет ее рядом:
— Кто вас просил вмешиваться да ты, старикашка!
Гэллиос ничего не отвечал, но смотрел на него тихим, кротким взглядом. Альфонсо распалялся все больше, он уже почти ничего не видел, но продолжал метаться из стороны в сторону, словно хищный зверь в клетку пойманный:
— Проклятье на тебя! Зачем подглядывал?!.. Да — я выгнал лошадей, ну и что теперь — зачем было рассказывать, когда они уже были возвращены, а я получил награду?!.. Теперь и тебе и мне плохо! И куда ты меня увел?! Где теперь Она?! Отвечай, где Она?!!
Последние слова он прорычал оглушительно громко, и, совсем ослепнув от своего гнева, бросился на старца со сжатыми кулаками; он и замахнулся — старец даже не пошевелился; никаким жестом даже и не пытался себя защитить, но смотрел все тем же кротким, спокойным взглядом.
