– Режим нарушается и тем, что вы принимаете людей, общение с которыми запрещено вам: Красавин ранее отбывал заключение, Ковнер привлекался к ответственности за участие в незаконной демонстрации, Пономарев отбывал заключение.
Я сказал:
– Я вообще не понимаю, что значит «общение с преступными элементами». Я общаюсь с людьми, которые являются моими знакомыми. Феликс Красавин – наш давнишний знакомый, судимость с него давно снята, он работает в городе Горьком, и общение с ним было и, я думаю, будет чисто личным. Я понимаю, что вы можете устроить людям неприятности за общение со мной; я говорю об этом всем приходящим, говорил и Пономареву (это я очень зря добавил!). Но это совершенно беззаконно, ни на чем не основано и, по сути, не нужно и вам.
Вспоминая эту и предыдущую часть разговора, я очень недоволен пассивным, ненаступательным характером моей линии, тем, что я не защищал активно право на общение со мной ни для кого, кроме Феликса, и не предъявлял претензий к гебистам. Я сказал:
– Теперь у меня будет ряд просьб к вам. Я понимаю, что все вопросы, относящиеся ко мне, решаются на высоком уровне. Я прошу записать мои вопросы и сообщить их вышестоящему руководству:
1. Чрезвычайно важным и срочным вопросом, решение которого способствовало бы смягчению ситуации в целом, является дело невесты сына Лизы Алексеевой. Она до сих пор не имеет разрешения на выезд к нему, ее задержание – незаконно.
2. Необходимо, чтобы ко мне приезжали в командировку молодые научные сотрудники из ФИАНа. Это необходимо для продолжения мною научной работы.
3. Я – диспансерный больной поликлиники АН СССР. Необходимо организовать возможность продолжать мне пользоваться услугами моих врачей.
4. Необходимо восстановить отключенный телефон у моей тещи в Москве. Она – тяжело больной человек, и отсутствие телефона создает опасность для нее.
5. Необходимо поставить телефон в той квартире, в которой я поселен. Я академик и имею право на личный телефон.
Чупров сказал, что доложит мои просьбы.
– Относительно телефона вы можете сами обратиться на телефонную станцию. По вопросу медицинской помощи вы можете обратиться в любую поликлинику.
Я сказал, что никто со мной на телефонной станции и разговаривать не будет, я не прописан в городе Горьком и официально – москвич.
– Вы можете прописаться.
– Я не буду этого делать ни в коем случае. Я считаю свой вывоз в Горький незаконным. Относительно медицинской помощи – я не собираюсь менять своих врачей, это мое право.
Я стал уходить. Чупров попросил меня задержаться на минуту – расписаться в посещении. Вошел человек в форме, Чупров назвал его фамилию – Глоссен, с тетрадью под мышкой. Я подумал, что раз уж я приехал, то смешно отказываться расписаться. У меня еще не было твердого решения отказаться от регистрации во что бы то ни стало, так как я еще не совсем ясно представлял себе все возможности своей ситуации.
Вечером произошел еще один инцидент. Раздался звонок. Я впустил двух мужчин. Оба они были пьяны или, как я думаю, изображали опьянение.
– Мы хотим посмотреть, какой такой Сахаров!
– Я – Сахаров.
– Почему вы выступаете за бойкот Олимпиады?
– Потому что СССР ведет военные действия в Афганистане.
– Почему вы защищаете бандитов, которые убили бортпроводницу?
– Я никогда не выступал в защиту Бразинскасов. За угон самолета они отбыли свой срок по приговору турецкого суда. Но не они убили Надю Курченко – ее случайно убил советский охранник.
Мой нарочито спокойный тон не действует на них – они все больше распаляются, начинают выкрикивать все более бессмысленные обвинения. Один из них неожиданно вынимает из кармана пистолет системы Макарова и начинает «играть» им, поворачивая направо и налево, подбрасывая. Прямо в меня он при этом не целится, но очень близко – то справа, то слева, то над головой. Он говорит:
– Это невозможно, чтобы охранник убил нечаянно. Я сам работал охранником и без промаха стреляю из любого положения – стоя, сидя, лежа.
Другой вроде успокаивает «стрелка», подтверждая, что он действительно классный стрелок. Еще раньше я спросил:
– Что это: пистолет или зажигалка?
Они начинают деланно хохотать:
– Это зажигалка такая, которая в человеке дырочки делает!..
Другой в это время приходит в страшное возбуждение и кричит:
– Я сейчас вам покажу Афганистан! Я сейчас из всей квартиры сделаю Афганистан!
Потом они вдруг меняют пластинку и начинают доверительно говорить:
– Вам тут недолго жить, скоро вас вывезут в санаторий, где есть хорошие лекарства: из людей быстро идиотов делают!..
На кухне в это время были Наташа и хозяйка, она кипятила себе чай. Наташа с ужасом наблюдала через открытую дверь происходящее, игру с пистолетом и решила, что надо как-то вмешаться. Она шепотом сказала хозяйке:
– Выйдите с ведром, как будто выносите мусор. Подойдите к милиционеру, скажите ему, что здесь пьяные с пистолетом.
Хозяйка вышла, очень долго отсутствовала (мусоропровод был рядом). Когда она вернулась, Наташа спросила:
– Сказали?
Та изобразила непонимание. Наташа послала ее еще раз. Через несколько минут вошли несколько милиционеров. Они спросили:
– Что у вас происходит?
Я говорю:
– Ничего особенного.
Они тут же увели «пьяных».
Вечером я сел писать дневник. Я веду дневник с января 1977 года (к сожалению, не вел раньше; многое в этих воспоминаниях могло бы быть точней и с большими, интересными подробностями). В этот вечер я начал после перерыва записывать все события, происходившие 22 января и в последующие дни. Наташа потушила свет раньше, чем я кончил писать.
На другой день рано утром (Наташа готовила на кухне завтрак) пришел Глоссен:
– Мне необходим ваш паспорт.
Я, не задумываясь, пошел в другую комнату и принес ему паспорт. Глоссен, не глядя, стал вкладывать паспорт в принесенную им с собой папку.
– Зачем вам паспорт? – все же у меня появились какие-то сомнения.
– Мне приказало начальство забрать у вас паспорт. Мы можем выписать вас из Москвы и постоянно прописать в Горьком.
Я внутренне испугался, но решил держаться с достоинством, как полагается академику:
– Это исключено. Я даю вам паспорт самое большее для временной прописки.
Глоссен сказал:
– Я передам начальству.
Может, мне следовало сказать ему:
– Верните мне паспорт.
Вероятно, это было бы совершенно бесполезно. Или попытаться вырвать у него паспорт. Этого я бы не сумел. Я жалею, что не попросил вернуть паспорт – это было бы более определенным выражением моего желания. Но главный вопрос: почему я так легко отдал паспорт? Я до конца этого не понимаю сейчас и не понимал тогда. Я думаю, тут играло роль несколько факторов. Общая установка стараться выполнять обращенные к тебе просьбы, основанная на некотором внутреннем уважении к людям; и длительная (десятилетиями) независимость от каких-либо документов, отсутствие привычки думать о документах всерьез. Оба эти фактора, конечно, не должны были действовать в новой моей ситуации, но привычки часто сильней разума. Состояние скрытого шока еще более усиливало их действие в подсознании. И, наконец, четвертое. Как я уже сказал, я еще не выработал четко всей своей линии в целом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
