задачи жизни, возможное только в таком большом академическом центре, как Берлин. И я после долгих колебаний решил уехать на летний отдых и затем двинуться в столицу тогдашней свободной демократической Германии, хотя бы для временного пребывания, ради устройства моих изданий.
После месячного пребывания в Ковне, мы 1 июня поехали на дачу близ Данцига, где устроилась на лето семья нашей варшавской дочери Софии Эрлих. Нужно было проехать через восточную Германию и «данцигский коридор», вокруг которого кипела немецко-польская злоба. Тут я снова наглядно убедился, — как записано в моем дневнике, — что и по окончании мировой войны сохранились военные фронты в форме таможенных границ, где запрещенным к ввозу и вывозу оказывается не только багаж, но и сам пассажир. Злоключения начались с Эйдкунена. Багаж остался на литовской границе, в Вирбалене (Вержболово), и в ожидании его пришлось пропустить первый поезд. После тягостного досмотра на германской границе, мы двинулись в дальнейший путь и остановились на ночлег в лучшей гостинице Кенигсберга. На следующее утро я отправился к польскому консулу за визой для проезда через «польский коридор». Из толпы просителей, ожидавших на лестнице, меня извлекла визитная карточка, посланная консулу. Последний (или его секретарь) принял меня очень любезно, объяснил, что слышал о моем исходе из России, и под видом беседы устроил мне целое политическое интервью. 3–4 часа ожидания — и польская виза на проезд через «данцигский коридор» дана. Едем из Кенигсберга в Данциг. За Мариенбургом нам, всем пассажирам, велят вытащить вещи из вагонов и идти на досмотр в какой-то сарай, Это была freistaat-данцигская ревизия... Проезжаем еще полчаса: стоп! Польская ревизия в Диршау. Свирепые ревизоры забирают паспорта и мне заявляют, что по характеру польской визы я должен высадиться, ибо не имею права ехать этим поездом. Мой резкий ответ с такой же отповедью «чина» — и дело улаживается. Попадаем наконец в 10 часов вечера в Данциг, где нас на вокзале встречает Генрих (зять).
Мы поселились в прекрасной вилле на берегу моря в Брезене, близ Данцига. С нами жила дочь с семьею, с которыми мы не виделись почти четыре года, со времени их бегства из голодного большевистского Петербурга. Мои два внука подросли, и далеким детским сном казались им петербургские годы. Хорош был бы здесь летний отдых, на берегу Балтийского моря, если б не заботы о будущем нашем устройстве. Нужно было окончательно решить вопрос: Ковна или Берлин? От Соловейчика из Ковны получались письма о борьбе против еврейской кафедры в тамошней профессорской коллегии. «Чтобы уничтожить кафедру еврейской истории, поднимают вопрос: можно ли утвердить меня профессором на основании только моих научных трудов, без ученой степени, то есть бумажки-диплома?» (запись 17 июня). В газетах появилось известие телеграфного агентства, что факультет в Ковне не утвердил меня по кафедре еврейской истории. «Сейчас я послал письмо Соловейчику с заявлением на имя литовского министра просвещения, что я отказываюсь от кафедры даже в случае, если газетное известие не подтвердится, ибо не могу работать в ученой коллегии, где перевес клонится в сторону бумажки-диплома против десятков научных трудов. Соловейчику написал решительно, что переселяюсь в Берлин, где издания без меня не могут выходить. Спасибо ковенским профессорам: они меня вывели из трудного положения... Отныне на очереди переселение в Берлин...» (запись 21 июня). Соловейчик в своем ответе сообщил, что газетное известие неверно и что вопрос о кафедре еще не разрешен окончательно, но он подчиняется моему категорическому требованию и подает мое заявление министру просвещения. «Итак, — писал я 8 июля, — finis Ковны, Я свободен от обещания, могу поселиться в Берлине и отдаться главному труду»[108].
В этот момент кончились и мои колебания между предложениями различных берлинских издателей, домогавшихся права издания моей десятитомной «Истории» на четырех языках. Что-то странное происходило тогда в Берлине: в момент инфляции германской марки началась инфляция книжного рынка; появились десятки издательских фирм, преимущественно среди русско-еврейской эмиграции, которые стали издавать сочинения русских классиков в оригинале и произведения еврейских писателей на русском и других языках. Тогда еще рассчитывали на возможность сбыта этих книг в России, где большевики почти убили книгопечатание, — что впоследствии, однако, не оправдалось. Надеялись также на усиленный аппетит читающей публики после голодных лет войны и разрухи. Несколько издательств занимались специально изданием книг еврейского содержания. При большом немецком издательстве Ульштейна образовался еврейский отдел, основанный по инициативе моего родственника Саула Гурвича, под именем «Клал-ферлаг». Эмигрантское книгоиздательство «Грани» стало издавать наряду с русскими книгами и еврейские, основав особый отдел для печатания книг на еврейском языке под руководством И. М. Чериковера{743}. Одесское издательство «Мория», слившееся с новым предприятием «Двир», переместилось в Берлин и под руководством эмигрировавших туда Бялика и Равницкого развило широкую деятельность. Наконец, давно существовавший в Берлине «Jüdischer Verlag», уже издавший в немецком переводе два тома моей «Новейшей истории», претендовал теперь на издание других томов. Его право было бесспорно, и я еще из Брезена посылал ему манускрипт русского оригинала третьего тома для перевода. На остальные издания, особенно на оба еврейских, претендовал «Клал-ферлаг», ссылаясь на мои давние переговоры с Гурвичем; но последний в то лето лежал в клинике тяжело больной и умер еще до моего приезда в Берлин; вдобавок мне сообщили, то это предприятие непрочно, что впоследствии и подтвердилось. Против передачи издания на иврит другому издательству протестовал также Бялик от имени «Двира», так как наши давние переговоры еще в России давали ему право приоритета, и я должен был с этим согласиться. В это время ко мне на дачу приезжал Чериковер, как уполномоченный издательства «Грани» и еврейского отдела при нем («Литераришер-ферлаг»), и убедил меня отдать им право на русское и еврейское издание (идиш). Таким образом я, не имевший в России ни одного издателя даже для оригинальных моих трудов, получил сразу четырех издателей для оригинала и переводов. Однако не все издательства оказались прочными: при наступившем вскоре кризисе книжного дела две фирмы обанкротились и повлекли за собою перерыв в издании моего многотомного труда, как будет рассказано дальше.
Предстояла огромная работа редактирования русского оригинала и трех переводов. Нужно было спешить в Берлин и создать там подходящую обстановку для работы. А между тем из Германии приходили печальные вести. В конце июня был убит в Берлине министр иностранных дел Ратенау{744} — зловещий акт реакции против свободной демократической республики. Инфляция усилилась, германская марка катастрофически падала, жилищная нужда в Берлине привела к Wohnungszwang, тягостной регламентации права на наем квартиры; дороговизна росла с каждым
