— Но что же тогда вас останавливает?
— Я боюсь.
— Чего?
— А вдруг его осудят на каторгу? Что тогда?
— Во-первых, защищать его буду я, а во-вторых, надеюсь, мы найдем убийцу.
— Вы уже кого-то подозреваете?
— Об этом еще рано говорить.
— А если Аркаша меня бросит? — уставившись в землю, пробормотала Нюра.
— Да если бы вы были ему безразличны, он давно бы рассказал обо всем полиции. Но Аркадий Викторович молчит уже вторые сутки, а значит, не хочет доставлять вам неприятностей. Я думаю, это самое яркое свидетельство его преданности. Теперь очередь за вами.
С лица испуганной женщины медленно сползли морщинки страха, оно разгладилось и засветилось улыбкой. Но ненадолго…
— Клим Пантелеевич, миленький, скажите, вы правда ему поможете? — горничная вжала голову в плечи и, судорожно перебирая пальцами край повязанного на голове платка, с мольбой посмотрела на присяжного поверенного.
— Я сделаю все возможное.
— Я… я согласна.
— Хорошо. О Раздольском больше не беспокойтесь. Я с ним поговорю.
— Храни вас бог, — потупив взор, произнесла Перетягина и, перекрестившись, вошла в церковь.
Вскоре прибыла погребальная колесница, запряженная четверкой лошадей, убранных траурными попонами. Следом подъехали родственники. С гроба сняли крышку, и две бабки в черных платках развязали ноги и руки покойной. Доктор Лисовский, Савраскин, Варенцов и немолодой уже Акинфий Иванович Катарский подняли за ручки гроб и внесли в храм. Поставив его лицом к алтарю, близкие стали зажигать свечи.
Батюшка громко и нараспев читал Трисвятое:
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Ами-инь!
Люди подходили к усопшей, кланялись, совершали крестное знамение, некоторые что-то шептали, склоняясь над покойной, целовали бумажный венчик, облегавший старушечий лоб, маленькую иконку на ее груди и, обойдя гроб, выходили на улицу. Многие плакали, и на печальных лицах отражалось истинное горе. На смену одним приходили другие. Людской поток тек нескончаемой рекой.
Но свечи догорели. Дьяк вынул иконку, тело накрыли саваном, священник посыпал на него землей крест-накрест, и домовину понесли. На руках, как на ангельских крыльях, Елизавета Родионовна Загорская поплыла над головами из храма в последний путь.
«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков! Аминь!» — окрест разносилась прощальная молитва.
Солнце скрылось за плотную ширму облаков. Небосвод, пропитанный близким ненастьем, хмурился и на горизонте казался измазанным сапожной ваксой. Оттуда, из калмыцких степей, ветер пригнал огромное черное пятно, грязной рогожей нависшее над покосившимися крестами и свежими могильными холмиками. Его плотная тень, словно чернильная клякса, упала на скорбную юдоль, отгородив находящихся там людей от остального мира. Словно предчувствуя близкую бурю, испуганно заголосили птицы, пытаясь найти спасение в густых кронах тополей.
Усопшую похоронили, как она и завещала, рядом с ее родителями. Непродолжительные речи, причитающие нанятые бабки и тронутые фальшивой скорбью лица родных были последним земным фоном почившей. Гроб опустили, послышался глухой стук, будто старый кирпич выпал из кладки и сорвался вниз. На дно, барабаня о крышку, полетели пригоршни свежей земли. Когда прощание закончилось, могильщики усердно заработали лопатами и вкопали массивный крест.
Заметив растерянные лица близких, Ардашев поспешил выразить сочувствие:
— Примите мои искренние соболезнования. — Присяжный поверенный снял шляпу и скорбно склонил голову.
Варенцов оттопырил губу, будто его чем-то обидели, и, едва кивнув, отвернулся. Стоящая рядом с ним актриса с нескрываемым любопытством рассматривала адвоката, отметив про себя зеркальный блеск его туфель, безукоризненность отутюженных стрелок на брюках, летний сюртук явно не местного покроя и осыпанную брильянтами заколку на черном муаровом галстуке.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Глафира Виссарионовна смерила Ардашева высокомерным, явно недружелюбным взглядом и ответить любезностью не удосужилась.
— Вот так, живешь-живешь, а потом раз — и нету! — стремясь сгладить неловкость от затянувшегося молчания, невпопад сказал Савраскин.
Клим Пантелеевич молча кивнул и направился к восточному выходу. Читая надписи на могильных плитах и старых покосившихся надгробиях, Ардашев оказался в той части погоста, где теперь предавали земле только военных. Перед ним внезапно выросли священник, размахивающий кадилом, и двое солдат, уже опустивших в могилу гроб.
— Кого хороните? — спросил присяжный поверенный.
— Раба божьего Корнея, — ответствовал солдат. — Угомонился, сердечный. Подумать только… восемьдесят с лишком годков душа его неприкаянная мучилась.
Клим Пантелеевич бросил в яму горсть земли и пошел прочь. «Ну вот, — подумал он, — одной бедой стало меньше».
Ветер стих. Адвокат поднял голову. В чистом, будто выбеленном известью небе ярко светило июльское солнце, а от недавней облачности не осталось и следа.
21
Поступок
Для свободных людей один день — не время. Жизнь горожанина наполнена разнообразными событиями, и, оглядываясь назад, он вспоминает лишь те из них, что оставили в его памяти глубокий след. Все остальное не важно и потому забыто. Он не считает дни и, пока жив, верит: если сегодня моросит дождь, то завтра обязательно выглянет солнце. Но в тюрьме все по-другому: вместо голубого неба — закопченный потолок, а там, где растет зеленая трава, — холодный и грязный каменный пол. Пахнет сыростью, человеческими испражнениями и пшеничной кашей. Вдоль серых стен — голые деревянные нары и свернутые соломенные матрацы в головах. Вокруг — мрачные и озлобленные лица. В них читается угрюмая безысходность обреченных на долгие годы сидельцев, но неведомо, что может произойти с любым из них через минуту. И потому для арестанта важно прожить не только день, но и каждый час.
Воздух неволи наполнен тревогой и ожиданием неминуемой опасности. Каждое необдуманное слово острожника подобно искре может зажечь огнем ненависти глаза сокамерников и привести к беде. Заключенный подобен несчастному путнику, ступившему на тонкий весенний лед глубокой реки. Он вынужден следить за каждым своим шагом и замирать в неподвижности, опасаясь любого неосторожного движения, провоцирующего внезапный конфликт.
Громыхнул старый замок, и заунывным воем заголосили дверные петли. Не поднимая головы, Шахманский прошел к своему месту. Почти следом за ним появился и Яшка-кровосос. Разговоры стихли, и вся уголовная братия с интересом ожидала нового выступления волынщика[119].
Варнак не торопясь, с напускной неохотой приблизился к арестанту и хамовато поинтересовался:
— А правду говорят, что ты чиновником значился в акцизном ведомстве?
— Правда.
— Вот и хорошо. Выходит, ты чиновник?
Ответа не последовало.
— Что ж ты молчишь, крыса канцелярская? Аль ты со мной не согласный? — урка уставился на него маслянистым, подернутым мутной пленкой взглядом.
— Согласен, — прошептал Шахманский, предчувствуя недоброе.
— Ну вот, жиганы, — обратился к уркам-оребуркам[120] Яшка-кровосос. — Все слыхали, как он себя чиновником кличет?
— Все! — загалдели воры.
— Ну, значит, отныне чиновником[121] ему и быть! Так тюрьма постановила! Так что давай чисти парашу, да так, чтоб до серебряного блеска! — хохотнул Яшка.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Заключенный не шелохнулся. Он производил впечатление забитой и задерганной лошади, для которой смерть — единственное избавление от мучений.
— Ты что, не уразумел? — со змеиной улыбкой беглый каторжник приблизился к намеченной жертве.
