ответ позабавил Марджори, несмотря на ее прилив чувств и неловкость, если можно таким словом описать выражение столь многих прелестных черт характера. Я увидел улыбку — и мы словно оба почувствовали себя легче.
— Это звучит очень грубо, — сказала она, — но я понимаю, что ты имеешь в виду.
Передо мной словно раскрылась брешь, и я не преминул воспользоваться шансом. Она слушала, с виду не возмущенная моими словами и в целом довольная, что может собраться с мыслями перед ответом.
— Я знаю, что ты прекрасна; самая прекрасная и изящная девушка, что я видел. Я знаю, что ты смела, добра, нежна и заботлива. Я знаю, что ты умна, находчива и тактична. Я знаю, что ты хороший друг; что ты художница с душой поэта. Я знаю, что для меня ты одна-единственная во всем белом свете, что после встречи с тобой уже никто не займет твое место в моем сердце. Я знаю, что лучше умру в твоих объятьях, чем буду жить королем с любой королевой!
— Но ты видел меня всего дважды. Как ты можешь знать обо мне столько хорошего? Мне бы самой хотелось, чтобы все это было правдой! Я обычная девушка, и, должна сказать, мне приятно это слышать, будь то правда или нет. Но допустим, все это правда — как ты можешь это знать?
Надежда разгоралась все сильней. Я продолжал:
— Чтобы это знать, не требовалось и второй встречи. Сегодня — лишь повторение моей радости, подтверждение моего мнения, моей привязанности!
Отвечая, она, вопреки себе, улыбнулась:
— Ты лишаешь меня дара речи. Как ответить или возразить такому пылу. — Она мягко положила ладонь мне на руку и продолжила: — О, я понимаю, о чем ты, друг мой. Я принимаю все за чистую монету и, поверь, слушаю это с гордостью, хотя и считаю, что недостойна такой веры в мои добродетели. Но ты должен принять в расчет и кое-что еще. Справедливости ко мне ради, даже обязан.
Она замолчала, и у меня похолодело сердце.
— Что же? — спросил я. Я пытался говорить естественно, но сам слышал, как охрип у меня голос. Ответ прозвучал медленно и обратил меня всего в лед:
— Я не знаю тебя!
Жалость в ее глазах принесла толику утешения, но не больше: мужчине, чья душа плачет о любви, не нужна жалость. Любовь — великолепное самоотречение; сплошь порыв; сплошь радость, сплошь удовлетворение, в ней нет места сомнениям и предусмотрительности. Жалость же — сознательный акт разума, и в ней заключена уверенность в своем положении. Они соединяются не лучше, чем масло с водой.
Я был ошеломлен, но тут же собрался с мыслями. Я чувствовал, что сейчас как никогда обязан быть джентльменом. Мой долг, как и моя привилегия, — охранить эту женщину от непрошеных боли и унижений. А я хорошо понимал, что ей больно давать мне такой ответ, и боль эту причинил мой эгоистичный порыв. Ранее она уже меня предупреждала, но я презрел предупреждение. Теперь мой поступок поставил ее в неудобное положение, и это мне полагается смягчить удар, насколько возможно. Мне пришла смутная идея, что лучше всего было бы обнять Марджори и поцеловать. Будь мы оба старше, я бы, возможно, так и поступил, но моя любовь была другой. Моя страсть мешалась с уважением, и потому мне был открыт иной путь — признать ее пожелания и подчиниться им. Кроме того, в мыслях промелькнуло, что она может подумать, будто я неправильно понял ее поцелуй в порыве чувств — тогда, на скале.
И я сказал настолько тактично, насколько умел:
— Сейчас на это ответить невозможно. Остается только надеяться, что время будет мне другом. Но… — добавил я, и у меня перехватило дыхание, — но верь, верь, что я совершенно серьезен, что на кону вся моя жизнь; и что я буду ждать, и ждать преданно, со всевозможным терпением, покоряясь твоей воле. Мои чувства, мои пожелания и… и мой вопрос не изменятся до самой моей смерти!
Она не сказала ни слова, но на ее прекрасные глаза навернулись слезы и сбежали по покрасневшим щекам, когда она протянула мне руку. Марджори не возражала, когда я поднял ее руку к губам и поцеловал, вложив в поцелуй всю душу!
Мы машинально повернули и направились домой. Я был подавлен, но не сломлен. Вначале песок словно не желал отпускать мои ноги, но немного погодя, заметив, что спутница идет необычным для нее пружинистым шагом, я и сам сделался веселей. В гостиницу мы вернулись почти в том же настроении, в каком покинули ее.
Мы застали миссис Джек одетой, не считая ее накидки, и готовой к дороге. Она ушла с Марджори, чтобы завершить туалет, но вернулась раньше молодой спутницы.
Когда мы остались одни, она сказала мне после долгих экивоков, обиняков и прочей подготовки:
— О, мистер Хантер, Марджори говорит, что хочет поехать на велосипеде в Абердин из Бремора, куда мы собираемся в пятницу. Сама я поеду из Бремора в экипаже в Баллатер, а потом поездом, и прибуду раньше, хотя выеду позже. Но мне боязно, что молодая девушка отправится в такой путь совсем одна. Здесь у нас нет знакомых джентльменов, и было бы замечательно, если бы вы, оказавшись там поблизости, присмотрели за ней. Я знаю, что могу вам доверять: вы уже позаботились и о ней, и обо мне.
У меня екнуло сердце. Вот и неожиданный шанс. Время уже показало себя моим другом.
— Заверяю, — ответил я как можно спокойнее, — что буду рад услужить в любой мелочи. И это действительно сходится с моими планами, потому что я и сам надеялся в ближайшее время съездить в Бремор на велосипеде и могу подстроиться под вас. Но, разумеется, вы понимаете, я не могу поехать, если только этого не пожелает мисс Анита. Я не могу ей навязываться.
— О, не переживайте! — ответила она быстро — так быстро, что я понял: она уже поразмыслила над этим и довольна решением. — Марджори не будет возражать.
Тут как раз вошла молодая дама, и миссис Джек повернулась к ней:
— Дорогая, я просила мистера Хантера сопроводить тебя из Бремора, он говорит, это сходится с его планами и он будет рад, если ты его пригласишь.
Марджори ответила, улыбнувшись:
— О, раз вы уже попросили и он согласен, нет нужды просить и мне, но мне очень радостно это слышать!
Я поклонился. Когда миссис Джек вышла, Марджори повернулась ко мне и спросила:
— Когда ты собирался в Бремор?
— Собрался, когда миссис Джек сказала, что ты
