Оркестр сочинения не знал. Явившись на первую репетицию, я увидел, что струнники судорожно вписывают в свои партии аппликатуру – и судя по этому и судя по тому, как они музицировали, никакой домашней работы не было (а ведь она была мне обещана). Музыканты совершенно убеждены в том, что ты гениален (а я ведь тоже в этом убежден), и поэтому считают, что ты можешь заменить их всех или показать все, а уж тогда они смогут исполнить что угодно. Но это еще возможно в традиционной оркестровой ткани и невозможно в ткани веберновского типа да, кроме того, в российском оркестре – ты ведь сам это хорошо знаешь.
Рискуя заслужить твою немилость, должен сказать, что грампластинку с этим исполнением выпустить невозможно. Надо делать или нормальную студийную запись, или вовсе от нее отказаться. Вина тут целиком лежит на оркестре. Ситуация тебе хорошо известна изнутри, и ты не можешь не видеть разницу между тем, что ты им предлагал выполнить, и тем, что у них получалось. Знаю, что такому музыканту, как ты, совершенно не интересно и, быть может, абсолютно невмоготу заниматься азбукой или учить ходить малолетних.
Еще раз благодарю за возможность попасть со своей музыкой в твои руки и за короткую возможность общения с тобой.
Желаю тебе таких обстоятельств, каких только ты сам захочешь себе.
Желаю тебе счастья.
Искренне твой Н. Каретников.
10 марта 1985 года, Москва.
На то они и молодые…
В 86-м оперная коллегия Большого театра единогласно, с самой высокой оценкой приняла к постановке моего «Тиля Уленшпигеля».
А. Лазарев, который привел меня на эту коллегию и очень хотел сам осуществить постановку оперы (он тогда еще не был главным дирижером Большого), взял слово последним:
– Господа! Нам сделано предложение перейти в двадцатый век, но я решительно не представляю себе, с кем мы в него перейдем. Для семи главных в этой опере сольных партий мы найдем в нашем театре в лучшем случае троих исполнителей, а необходимо иметь хотя бы полтора состава.
Я подал голос:
– Но ведь в вашей труппе много молодых солистов!
– Так на то они и молодые!
Мне привиделось, что…
Его Императорское Величество, Государь Император Священной Римской Империи Франц I, всемилостивейше повелеть соизволил престарелому Гайдну, еще здравствующему Моцарту, юноше Бетховену и младенцу Шуберту образовать Союз венских композиторов. Волею Государя председателем Союза назначен Сальери, но не тот, что был в реальности, а тот, которого придумали Пушкин и И. Бэлза. Этот Сальери залезал в партитуры членов Союза и объяснял, как и какую музыку следует писать. Он же определял, кому и какие гонорары следует платить или не платить; себе самому назначал самые высокие. Просидев в председательском кресле сорок лет, запретил исполнять музыку молодого Вагнера.
Не восполнить!
С 41-го по 45-й год любимого Третьим рейхом Вагнера у нас не играли.
В 46-м в Большом зале консерватории состоялся сборный концерт, в котором были впервые после войны исполнены фрагменты вагнеровских опер. Нам, ученикам ЦМШ, дали бесплатные места в маленькой ложе, расположенной над ложей дирекции.
Дошла очередь до Вагнера, исполнялось вступление к третьему акту «Лоэнгрина».
К небу взвился мощный, ликующий, раскалывающий сознание унисон тромбонов и валторн – невозможно было представить, что подобный звук в мире существует.
От неожиданности я закричал, я был совершенно не подготовлен к тому, что предстояло услышать. Большой зал поплыл перед глазами, а руки начали колотить по барьеру ложи. Халида Ахтямова, сидевшая рядом со мной, быстро нашлась и закрыла мой рот ладонью. Когда я перестал кричать, она схватила меня в охапку и умудрилась каким-то образом выволочь в фойе. Там я сел на пол и долго не мог опомниться – вагнеровский звук совершенно лишил меня сил.
Я пережил самое сильное в моей жизни потрясение музыкой.
Итак, мне довелось услышать Вагнера только в шестнадцать лет… А должен был услышать, наверное, в одиннадцать или двенадцать.
Запрещенного у нас в послевоенные годы Малера следовало бы услышать в пятнадцать, а не в двадцать три года, а «Новую Венскую школу» хотя бы в восемнадцать, а не в двадцать семь.
У моего поколения украли восемь – девять лет жизни, важнейших в развитии человека, и эти потери никому и никогда не возместить.
Пять рублей золотом
Однажды зимой 49-го в квартиру родителей позвонили. Я открыл дверь. На пороге, держа в руках шляпу, стоял небольшого роста старик с совершенно седой головой. Он спросил моего отца. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
– Ваня!.. Ваня Кортов! – воскликнул отец, и они бросились обнимать друг друга. Потом, держась за руки, вошли в комнату и сели рядышком.
Отец объяснил мне после, что Иван Кортов был любимым учеником бабки и незадолго до ее смерти, в 32-м, его отправили на три года учиться в Италию.
– Рассказывай, где ты был все это время? – спросил отец.
– Десять лет сидел в лагере, потом два года на поселении, а последний год живу с женой в Кишиневе.
– О, Господи! За что же тебя посадили?
Он начал с Италии.
Получал стипендию – пять рублей золотом в месяц.
Этого хватало на наем жилья и еду. За занятия вокалом платили отдельно. Снимал в Милане комнатенку под крышей. Никогда никуда не ходил – только в оперу и к своему педагогу. Днями и ночами учил по разноязычным клавирам (учил, читая ноты, так как инструмента у него не было) главные партии тенорового репертуара. За три года выучил все, что наметил.
Когда окончил стажировку, получил возможность спеть на сцене «Ла Скала» партию Канио в «Паяцах».
На следующее утро после представления предложили на выбор ангажементы в Нью-Йорке, в «Ла Скала», в Лондоне и Мадриде. Кортов сразу влетел в мировую «теноровую пятерку», но он отказался от всех предложений, так как считал своим долгом вернуться на родину. Вернулся.
В Москве его через два месяца арестовали… За что арестовали?.. Да за антисоветскую агитацию и пропаганду: в дружеской компании рассказал о том, как жил в Италии на пять золотых рублей.
Быстро попал в лагерь и остался живым только благодаря тому, что пел оперы в Магаданском театре. А что удивляться?.. Там была первоклассная опера с таким оркестром, с таким хором, с такими солистами, дирижерами и режиссерами, каких в Москве в одном театре не соберешь! Все они были заключенными.
Приходили двое конвойных с примкнутыми штыками и вели его в театр. Пока гримировался или пел на сцене, они из гримерной не уходили.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
