Герцог повернулся к Скуарче.
— Взять его! — бросил он ему.
Беллариона потащили в соседнюю камеру, больших размеров, в центре которой стояло какое-то приспособление высотой со стол, состоящее из двух продолговатых деревянных рам, вставленных одна в другую и соединенных гигантскими деревянными винтами. С внутренней рамы к полу свисали крепкие ремни.
— Разденьте негодяя, — распорядился герцог.
Не тратя времени на расстегивание пуговиц, двое слуг разорвали тунику Беллариона и обнажили его до пояса. Стоявший чуть в стороне Скуарча замер, охваченный суеверным страхом, каждую секунду ожидая вмешательства извне.
И оно не заставило себя долго ждать. Тяжелая, окованная железом дверь в камеру тихонько отворилась за спиной герцога, и на пороге появился ладно скроенный мужчина, властный и уверенный в себе. Ему было под пятьдесят, но, глядя на его загорелое, чисто выбритое лицо, темные живые глаза и густые рыжеватые волосы ему было бы трудно дать более сорока лет. На нем была темно-красная, отороченная по краям мехом бархатная мантия, накинутая на богато расшитую золотом темно-фиолетовую тунику с рукавами бордового цвета и туфли с золотыми застежками.
Секунду он молча глядел на происходящее, а затем приятным звонким голосом, в котором, однако, чуткое ухо уловило бы оттенок сарказма, произнес:
— Какой вы гадостью заняты, ваше высочество?
Слуги испуганно замерли на своих местах, а герцог резко повернулся, словно его огрели кнутом.
— Кто звал вас сюда? — напустился он на вошедшего.
— Мой долг правителя привел меня, чтобы проверить…
— Вы управляете Миланом, но не мной, — не дал закончить ему герцог, и в его интонациях звучала плохо скрытая ярость. — И вы делаете это по моей воле. Я здесь хозяин. Я — герцог. Постарайтесь не забывать об этом.
— Вероятно, я забыл. Но, быть может, это к лучшему? — ровным, чуть насмешливым тоном ответил наместник. — И кроме того, меня позвало сюда чувство отцовского долга, не менее сильное, чем всякое другое. Я слышал, что пленник, над которым вы решили позабавиться, объявил меня своим отцом.
— Вы слышали это? Но от кого?! — с угрозой в голосе воскликнул герцог.
— Разве все упомнишь? Во дворце ведь полно сплетников. Впрочем, это не имеет значения. Мне хотелось бы знать, было ли известно вам об этом или нет?
Последние слова прозвучали неожиданно сурово и требовательно. Так разговаривать мог только хозяин, человек, держащий в руке плетку. После этого не могло остаться сомнений, что весь гнев и все угрозы молодого герцога являлись лишь отчаянной попыткой самообороны.
— Клянусь костями святого Амброджо! Разве вам не сказали, что он убил трех моих собак и околдовал остальных?
— Он, вероятно, околдовал и вас, синьор герцог. Трудно иначе объяснить ваше обхождение с ним после того, как вы узнали, чьим сыном он назвался.
— Разве это не мое право? Разве я не повелитель жизни и смерти в своих владениях!
Темные глаза Фачино Кане угрожающе сверкнули.
— Вы… — начал было он, но осекся и повелительно махнул рукой Скуарче. — Убирайся — и твои шакалы — тоже.
— Их ждет тут дело, — напомнил ему герцог.
— Считайте его уже законченным.
— О Боже! Да вы наглеете с каждым днем, Фачино.
— Ваше мнение может измениться, когда они уйдут, — Фачино сурово взглянул в блеклые, навыкате глаза герцога, и тот, не выдержав взгляда, опустил голову.
— Убирайтесь вон, вы слышали! — угрюмо бросил он слугам, признавая свое поражение.
Дождавшись, когда они ушли, Фачино обратился к герцогу со словами увещевания:
— Ваше высочество придает чересчур большое значение всему, что связано с его собаками. И развлечения, которые вы себе позволяете с ними, столь же отвратительны, сколь опасны. Я уже предупреждал ваше высочество и сделаю это еще раз: остерегайтесь, как бы вашу глотку не перегрызли в самом Милане.
— Мне? В Милане? — чуть не задохнулся от изумления герцог.
— Именно вам, возомнившему себя повелителем жизни и смерти. Не забывайте: герцог Миланский отнюдь не то же самое, что Господь Бог. — Затем он несколько сбавил тон: — Я слышал, вы охотились сегодня за Франческо да Пустерлой.
— А этот плут, назвавший себя вашим сыном, пытался спасти его и убил трех моих лучших псов.
— Он пытался оказать вам услугу, синьор герцог. Для вас было бы лучше, если бы Пустерла улизнул. Вы можете чувствовать себя в относительной безопасности, устраивая охоту на воров, убийц и насильников либо гоняясь за бедолагами, виновными только в своей нищете. Но, спуская собак на сына знаменитого синьора, вы ходите по краю пропасти.
— Да неужели? Мои гончие не знали отдыха, пока Пустерла был жив. Я никогда не забуду, что моя мать умерла в Монце, где кастеляном note 59 был Пустерла. Ходят слухи, что именно он отравил ее.
Фачино многозначительно посмотрел на герцога, и краска гнева сошла с лица последнего.
— Черт побери… — начал было он, но Фачино не дал ему закончить.
— Юноше, убившему ваших собак, ничего не было известно об этом. Я уверен, что он даже не предполагал, кто возглавляет эту жуткую охоту. Он видел только, как человека травили собаками. Клянусь вам, синьор герцог, на его месте я поступил бы точно так же, и дай Бог, чтобы у меня хватило мужества совершить столь благородный поступок. Кроме того, он сказал вам, что его имя — Кане, — тут в его голосе появились стальные нотки. — Раз уж вам так нравится, ваше высочество, рискните поохотиться за Пустерлой, но не смейте травить Кане, не предупредив сперва об этом меня.
Он сделал паузу. Герцог, с трудом понимая, что к чему, молча стоял, терзаемый гневом и стыдом. Фачино повернулся к Беллариону, всем своим видом выказывая откровенное презрение к деградировавшему сыну великого Джангалеаццо.
— Пошли, мой мальчик, — чуть насмешливо произнес он. — Его высочество отпускает тебя. Надевай свою тунику и иди за мной.
Не сомневаясь, что ускользнул от Сциллы лишь для того, чтобы потерпеть крушение у Харибды note 60, Белларион машинально натянул на себя лохмотья, в которые превратилось его платье, и последовал за графом Бьяндратским вон из камеры.
Они молча поднялись по узкой каменной лестнице в просторную комнату, увешанную роскошными фламандскими гобеленами и ярко освещенную огромными свечами, горевшими в массивных позолоченных подсвечниках. Фачино велел слугам оставить их наедине, неторопливо оглядел Беллариона, являвшего собой, надо сказать, весьма плачевное зрелище в его изодранной тунике, сквозь которую местами просвечивало голое тело, и уселся в кресло, оставив юношу стоять.
— Итак, ты набрался храбрости назваться моим сыном, — полуутвердительно-полувопросительно произнес Фачино. — Похоже, моя семья начинает увеличиваться. Что ж, тебе повезло с отцом. Теперь тебе остается только сообщить мне имя женщины, удостоившейся чести быть твоей матерью.
— Синьор, я буду откровенен с вами, — ответил Белларион. — Под угрозой неминуемой гибели я был вынужден преувеличить близость наших родственных отношений.
— Вот как? — удивленно поползли вверх густые брови Фачино. — И насколько сильно ты их преувеличил?
— Я — всего лишь ваш приемный сын.
— Ну уж нет, это явное вранье, — нахмурился Фачино, и от его ироничного настроения не осталось и следа. — У меня мог объявиться внебрачный сын, о существовании которого мне было неизвестно. Такое иногда случается. Я был молод и не всегда воздержан, когда дело доходило до поцелуев. Но разве можно усыновить чужого ребенка, ничего не зная об этом?
— Это я выбрал вас в приемные отцы, — смело ответил Белларион и, пытаясь смягчить дерзость своих слов, поспешил добавить: — Подобно тому, как мы выбираем себе небесного покровителя, так и я сделал свой выбор в минуту смертельной опасности, когда мне грозили пытки и смерть, когда, доведенный до отчаяния, я увидел свой единственный шанс спастись лишь в том, чтобы назваться вашим сыном…
