этот звук раздался оттуда, из-за спины Витьки.
Быть может, он вылетел из печи или из пустого ведра, где поселились чужеродные тараканы, а может, этот кто-то, стучащий, стоит на большом, прямоугольном столе, доставшемся от бабки… бабки… бабушки… бабули… бабуси… как же ее звать… бабы Вали…Валентины Алексеевны, жены деда Николая.
Тук-тук-тук – это звук не такой ужасный, как тарахтение холодильника, и все же он пугает измятую, искалеченную душонку Виктора, искореженное, изможденное тело Витюхи.
Конечно, надо обернуться и посмотреть на источник звука, он это понимает, да только уж очень, очень страшно, и от этого всеобъемлющего страха начинают трястись руки, тело, подгибаются колени. Ледяной пот вновь окатил Витька, и теперь совершенно сырым стали и свитер, и ботинки, обутые на босую ногу, и почувствовал несчастный хозяин дома ледяные поцелуи мороза, и тотчас начали выбивать барабанную дробь остатки его зубов.
«Оглянись… оглянись… оглянись!» – приказывает он едва слышимым шепотом себе и, преодолевая тряску и страх, резко разворачивается и беспокойным, тревожным взором осматривает кухню.
Только сейчас Виктор заметил, что в кухне уже витал сумрак. На улице, наверно, стало вечереть, и эта серость вошла в кухню, пробившись сквозь двойные рамы окна. Она как-то странно посеребрила стол и его старую, потертую, выщербленную до дыр поверхность.
Ах, нет! то не серость посеребрила стол – эта серость струилась от птицы, что стояла на середине стола. Птица была не кем иным, как журавлем – небольшим таким, в высоту едва достигающим сантиметров восьмидесяти. Оперение его туловища было голубовато-серебристым, длинные, маховые перья, небрежно сложенные, почти касались поверхности стола. Голова и шея журавля казались черными, а из короткого, чуть желтоватого клюва, слегка раскрытого, выбивался прозрачно-серый клубящийся пар, крупные же темно-серые глаза смотрели на Витюху в упор. Недлинные ноги и крепкие пальцы черного цвета блестели, будто начищенные обувной крем-краской, а около оперенья журавля витал тот самый серебристый свет. Птица, взволнованно переступая по полотну стола, тихонько постукивала когтями по темно-коричневому дереву, издавая те самые пугающие тук-тук-тук.
Журавль поднял голову вверх, выгнул шею и звонко, мелодично закурлыкал… Курлы-курлы-курлы! – прокричала птица, и в этом крике, словно зове, услышал Витек какую-то давно позабытую песню, которую пела ему, много времени тому назад, та самая бабушка Валя, пела, укачивая на руках болезненного пятилетнего мальчика, внучка, величаемого ласково Веточкой… веточкой… веточкой.
Ой, люли, люли, люли!
Прилетели журавли,
Журавли-то мохноноги
Не нашли пути-дороги…
Птица опустила голову и глянула своими темно-серыми глазами на Витьку, и сердце того протяжно застонало внутри, увидев на выгнутой удлиненной шее, на небольшой голове журавля миниатюрное человеческое лицо. И не просто лицо, а лицо престарелой женщины, усыпанное тонкими морщинками возле губ и глаз – лицо своей бабушки… бабули… бабуси… бабы Вали… Валентины Алексеевны.
Он увидел ее такой, какой она была при жизни…
На смуглом ее лице находились: маленечко удлиненный, с острым кончиком, нос, тонкие, высоко посаженные темно-русые брови, большие, ясные очи, бледно-розоватые, покрытые мелкими трещинками прямые губы и большая, в виде сердечка, родинка прямо около уголка правого глаза.
Бабуля какой-то миг молча глядела в глаза своего внука, ее красивые очи наполнились крупными слезами, губы, дрогнув, приоткрыли рот, и, еле сдерживая рвущиеся изнутри рыдания, она срывающимся голосом сказала:
– Веточка… Веточка моя, в кого ты превратился? Как же ты мог так опуститься? Внучек мой, радость моя, что же это с тобой? Как могло так случиться, что ты, дорогая моя детонька, так упился, что забыл все, чему я тебя учила, все, о чем сказывала, все, о чем пела… Забыл, Веточка, ты забыл нас всех… ты утерял любовь… похоронил память… оборвал с нами всякую связь.
– Бабуля… бабуся, – вымолвил еле слышно Виктор, наконец-то разомкнув склеенные сухостью губы. – Ты же померла… ты же…
– Веточка… помер ты… ты! Померла твоя несчастная, убогая душа, – прерывистым голосом выкрикнула бабушка, и послышалось тихое курлы-курлы, будто вторящее ей. – Ты, Веточка, помер… Ты закопал и пропил свою бесценную душу, ты растерял дарованную тебе жизнь и все те знания, что я, дед, мать и отец вкладывали в тебя.
– Бабуля… бабуся, – чуть слышно произнес Витюха и опять услышал позади себя, там, за деревянной дверью, в сенцах, знакомый звук – трах-тух-тух, – звук ожившего холодильника.
Тяжело содрогнувшись всем телом от ужаса, владеющего его душонкой и живущего где-то там, в глубине его плоти, Виктор почувствовал, как сотряслись его руки, ноги, туловище, уши, нос и даже жидкие червеобразные волосенки. Он всхлипнул и порывисто вздохнул, стараясь набрать в легкие как можно больше воздуха, будто собираясь нырнуть в этот парящий, струящийся по кухне серебристый свет.
– Бабуля… бабуся… спаси! – прошептал Витька, и зубы его выбили барабанную дробь.
– Веточка, веточка, – всхлипнув в ответ, отозвалась бабушка. – Только ты сам можешь себе помочь… Уходи из этого дома, иди как можно скорее к своему брату… проси у родни помощи и, главное, главное, Веточка: больше никогда не пей… никогда!
– Ба…бу…ля… баб…уся, – продолжая стучать остатками зубов и с трудом произнося слова, Витька на миг порывисто выдохнул и после на одном дыхании добавил: – Двери нет, бабуля… двери нет! Я не могу отсюда уйти… Бабуся, не бросай меня, не покидай… Мне так страшно, я так боюсь… ты слышишь? – Витек перестал говорить и, выпучив свои бледно-карие глаза, поднял сомкнутую в кулак правую руку, отогнул и выпрямил указательный палец и, направив его в потолок, понизив голос, заметил: – Слышишь этот звук?
– Трах-тух-тух, – вновь раздалось в сенцах, долетев из-за закрытой двери.
– Это холодильник, он хочет меня съесть… и эти, некошные, они… они… бабуля… они ноги мне отпилили… так больно… больно… у-у-у, – не в силах выносить болезненные воспоминания и испытывая ужас перед своими мучителями и жалость к себе, закончил Витек и, вторя себе воем, истерично затряс нижней челюстью, и тотчас затрепыхалась его жалкая, вдавленная грудь.
– Веточка, Веточка, – отозвалась бабушка, наполняя кухню своим чистым и звонким голосом, перемешанным с журавлиным курлыканьем, заглушая тарахтение холодильника. – Все это галлюцинации, и вызваны они тем, что ты болен белой горячкой, тебе надо идти к брату, в больницу, но ты должен это сделать сам, сам, выбрав, однозначно выбрав отказ от пьянки… А дверь, радость моя, она на месте… она никуда не пропала. Просто преодолей ужас, что поселился в тебе, выбери, пока не поздно, другой путь… путь жизни… иначе… иначе, Веточка, ты погибнешь… внучек мой… родненький… Веточка… курлы-курлы…
И голос бабушки начал стихать, а лицо ее и длинная шея, туловище, ноги
