— Возможно, вы спешите с выводами. Многие интересуются вашей верой, расспрашивают о ней, но совсем не собираются стать католиками. — Я быстро обернулся к Генри. — Глупо все менять. Распоряжение отдали, народ пригласили. Сара не была фанатичкой. Кто-кто, а она бы не хотела беспокоить кого-нибудь из-за прихоти. В конце концов, — я глядел на Генри, — все может быть вполне по-христиански. Конечно, Сара не христианка. Мы не видели никаких признаков. Но вы дадите отцу Кромтону денег на мессу…
— Не нужно. Я утром отслужил. — Он впервые шевельнулся, повел рукой, словно увидел, что покачнулась стена, и пригнулся, хотя бомба уже упала. — Я буду поминать ее каждый день.
— Спасибо, отец, — с облегчением сказал Генри, как будто это все улаживало. И подвинул сигареты.
— Не совсем удобно говорить это, мистер Майлз, но, видимо, вы не понимаете, какой хороший человек ваша жена.
— Я ее очень любил, — сказал Генри.
— Многие любили ее, — сказал я.
Отец Кромтон взглянул на меня, как учитель, которого прервал самый сопливый ученик с задней парты.
— Быть может, недостаточно, — сказал он.
— Что ж, — сказал я, — теперь ничего нельзя изменить. Потом, это вызовет толки. Вы не хотите толков, Генри?
— Конечно! Конечно, не хочу.
— В «Таймс» есть объявление. Пришлось бы писать снова. Люди замечают такие вещи. Пойдут сплетни. Вы не кто-нибудь, Генри. И телеграммы придется посылать. Многие отправили в крематорий венки. Вы понимаете, отец…
— Не совсем.
— То, о чем вы просите, неразумно.
— Мне кажется, мистер Бендрикс, у вас очень странная система ценностей.
— Вы же не верите, что кремация не даст телу воскреснуть?
— Конечно, не верю. Я свои доводы привел. Если мистеру Майлзу их недостаточно, говорить не о чем.
Он встал, и только тут я увидел, как он уродлив. Сидя он хотя бы казался величественным, но у него были слишком короткие ноги. Он был маленький; когда он встал, он словно бы отошел куда-то далеко-далеко.
Генри сказал:
— Если бы вы пришли чуть пораньше, отец… Прошу вас, не думайте…
— Я ничего плохого не думаю о вас, мистер Майлз.
— Наверное, думаете обо мне? — с вызовом спросил я.
— Не беспокойтесь, мистер Бендрикс. Вы теперь не можете ей повредить.
Наверное, наслушавшись исповедей, легко опознать ненависть. Он протянул Генри руку, повернувшись ко мне спиной. Я хотел сказать: «Вы неправы. Не ее я ненавижу. И насчет Генри вы ошиблись. Он развратил ее, не я. Я хотел себя защитить, я любил ее», — но ведь, наслушавшись исповедей, они умеют различать и любовь.
4
— Следующая — Хэмпстед, — сказала Сильвия.
— Вам надо к матери?
— Я выйду на Голдерз-Грин, покажу дорогу. По вторникам я к ней не хожу.
Она доехала со мной до станции и хотела уйти. Я все удивлялся, зачем она так беспокоится. Никогда не видел в себе ничего, что бы нравилось женщинам, а теперь — тем более. Горе и досада — как ненависть, человек становится уродливым от жалости к себе. И каким эгоистом к тому же! Я не мог стать для Сильвии учителем, я ничего не мог ей дать, но я боялся того, что меня ждет в ближайшие полчаса. Если я буду один, за мной будут шпионить, пытаясь понять, кем я был Саре, кто кого бросил. С красивой Сильвией — дело другое.
— Как же я пойду, я так одета!.. — запротестовала она. Я видел, что она польщена. Я знал, что могу увести ее от Уотербери. Его карта бита. Если я захочу, он будет слушать Бартока один.
— Мы станем сзади, — сказал я. — Может быть, вы просто шли мимо.
— Спасибо, хоть черные, — сказала она про брюки. В такси я положил ей впрок руку на колено, но дальше действовать не хотел. Труба в крематории дымилась, на посыпанных гравием дорожках полузастыли лужи. Навстречу шло много людей с других похорон, и вид у них был такой бодрый, словно они сбежали из скучных гостей.
— Вот тут, — сказала Сильвия.
— Вы хорошо знаете эти места.
— Папу хоронили два года назад.
Когда мы пришли в часовню, все расходились. Расспросы про поток сознания слишком задержали меня. Боль как-то странно, условно меня кольнула. Я так и не увидел мертвую Сару и тупо подумал, что это ее дым стлался над пригородными садами. Генри шел один, ничего не различая; он плакал и меня не заметил. Других я не знал, кроме сэра Уильяма Мэллока, тот был в цилиндре. С неудовольствием взглянув на меня, он быстро прошел мимо. Человек пять были, видимо, чиновниками. Был ли среди них Денстан? Но это не очень важно. С мужьями шли жены. Кому-кому, а им церемония понравилась, я понимал это даже по их шляпам. Когда Сары нет, женам как-то легче.
— Простите, — сказала Сильвия.
— Вы не виноваты.
Я думал: «Если б мы ее набальзамировали, женам никогда б не знать покоя. Их можно было бы сравнивать и с мертвым телом».
Вышел Смитт и быстро зашлепал по лужам, ни с кем не заговаривая. Какая-то дама сказала:
— Картеры нас пригласили на уик-энд.
— Уйти мне? — спросила Сильвия.
— Нет, нет, — сказал я. — Мне с вами лучше.
Я подошел к часовне и заглянул туда. Дорожка к печи была сейчас пуста, одни венки вынесли, другие вносили. В углу молилась старая женщина, словно актер из другой пьесы, оказавшийся на сцене, когда вдруг подняли занавес. Сзади послышался знакомый голос:
— Печальная встреча, сэр. Рад вас встретить там, где все обиды кончаются.
— И вы тут, Паркис! — воскликнул я.
— Увидел объявление в «Таймс», сэр, и отпросился у мистера Сэвиджа.
— Вы всегда провожаете досюда своих подопечных?
— Она была очень хорошая, сэр, — с упреком сказал он. — Как-то она спросила у меня дорогу. А у них, на этой вечеринке, дала мне бокал шерри.
— Южно-африканского? — жалобно спросил я.
— Не знаю, сэр, но как она его давала… Мало таких на свете. И мальчик, он тоже… Все время о ней говорит.
— Как он?
— Хворает, сэр. Совсем расхворался. Живот болит.
— Врач был?
— Нет еще, сэр. Я верю в природу. До поры до времени, конечно.
Я оглядел чужих людей, знавших Сару, и спросил:
— Кто они, Паркие?
— Девицу я не знаю, сэр.
— Она со мной.
— Простите. Вон сэр Уильям Мэллок.
— Его я знаю.
— Джентльмен, который обошел лужу, — глава отдела.
— Денстан?
— Именно, сэр.
— Сколько вы знаете, Паркис.
Я думал, ревности нет, я соглашался разделить ее с кем угодно, только бы она жила, но тут проснулась былая ненависть.
— Сильвия! — позвал я, словно Сара меня слышит. — Где вы сегодня обедаете?
— Я обещала Питеру…
— Питеру?
— Ну, Уотербери.
— Плюньте.
«Здесь ты? — спросил я Сару. — Смотришь ты на меня? Видишь, я без тебя обхожусь. Это нетрудно». Ненависть могла верить в посмертную жизнь; только любовь знала, что Сара мертва, как мертвая птица.
Входили новые люди, и женщина у перилец растерянно встала. Она чуть не влезла в чужие похороны.
— Я бы хотела позвонить…
Ненависть, словно скука, застилала вечер. Теперь, не любя, я должен был играть любовь и чувствовал вину еще до преступления — зачем я втянул в свой лабиринт невинную жертву? Половой акт может быть полной ерундой, но в мои годы знаешь, что он может стать и всем на свете. Я-то в безопасности, а вот в этом ребенке нет-нет да и сработает какой-нибудь невроз. В конце вечера я буду очень неловок, и сама эта неловкость (или даже импотенция) способна тронуть ее, а если я проявлю прыть, и это способно тронуть. Я попросил Сару: «Вызволи меня, вызволи, ради нее, не ради меня».
Сильвия сказала:
— Я скажу, мама больна.
Вот, готова солгать. Питеру конец. Бедный он, бедный! Теперь мы с ней сообщники. Она стояла в черных штанах среди подмерзших луж, а я думал: «Тут и начнется долгое будущее…» И попросил Сару: «Вызволи! Я не хочу ее обижать. Я не могу любить никого. Кроме тебя». Седая женщина спешила ко мне по лужам:
— Вы не мистер Бендрикс? — спросила она.
— Да.
— Сара мне говорила… — сказала она и замялась, а я глупо понадеялся, что она что-то передаст мне, что мертвые могут говорить.
— Она говорила, что вы ее лучший друг.
— Один из друзей.
— А я ее мать.
Я даже не помнил, что мать жива. У нас было столько тем, что целые страны нашей жизни оставались белыми, как на карте, — потом закрасим…
— Вы и не слыхали обо мне?
— В сущности…
— Генри меня не любил, так что я держалась подальше.
Она говорила разумно, спокойно, а слезы лились сами собой. Мужья и жены ушли, чужие люди проходили мимо нас троих в часовню. Паркис думал, видимо, что чем-то может помочь мне, но стоял в стороне, как он бы сказал — знал свое место.
— Я хочу попросить вас о большой услуге, — сказала мать Сары. Я старался вспомнить ее фамилию — Камерон, Чендлер? — Сегодня я так спешила, ехала… — она машинально смахнула слезы, словно пыль тряпкой. «Бертрам, — подумал я. — Вот оно, Бертрам».
