— Подними его.
Йен опустился на колени, просунул пальцы под камень и поднял его. Плита оказалась тяжелее, чем можно было подумать; Йену пришлось тянуть ее изо всех сил, чтобы поставить вертикально и потом отвалить в сторону. Влажный темный испод камня смотрел в небо, а под ним…
Земля. Почва, переплетенная корнями трав, похоже, Давным-давно.
— Убедись сам, — сказал Осия, доставая из рюкзака саперную лопатку. Он вытянул телескопический черенок и, воткнув лопату в почву, вывернул пласт перегноя, за которым тянулись нити корней.
Никакого туннеля; ничего, кроме земли и корчащейся в углублении половинки дождевого червя.
У Йена давно выработался самоконтроль, поскольку отец набрасывался на него по малейшему поводу. Без самоконтроля не обойтись, если тебя выгнали из дома без всяких церемоний, не дав собраться с мыслями, — и при этом тебе не на кого положиться, потому что ты боишься заводить друзей, не зная, что станет поводом для порки.
Ладно, случалось и похуже. Вот когда отец выгнал его из дому и Йен остановился на тротуаре, у него ничего не было, кроме жалкого барахла в рюкзаке и шестнадцати долларов в кармане. Остальные деньги лежали на счете отца («…так безопаснее — ты безответственно обращаешься с деньгами»), а заначка, меньше двухсот долларов, сэкономленных и таки да, украденных из карманов Бена Сильверстейна, пока тот валялся пьяный, осталась в гараже, под поленницей. Там деньги были в полной безопасности; Бен не трудился ходить за дровами или разводить огонь, всю работу делал сын.
Да, тогда было гораздо хуже. Тогда он остался один-одинешенек.
Йен прибег к своему старому заклинанию:
— Ладно, потом будем паниковать.
Сейчас все же полегче. Тогда он был испуганным ребенком, стоящим в круге мертвенного света уличного фонаря, один, без всякого плана. Нет, если сравнивать, то нынешние расклады — сущие пустяки. Сейчас он по крайней мере не один, и хотя Йен не очень-то доверял Осии, ему все же нравился этот старикан.
— Потом будем паниковать, — повторил Йен себе самому. Это первая половина заклинания, а вторая — «Пока же надо что-нибудь придумать». — Пока же надо что-нибудь придумать… — Юноша погрузил пальцы в землю и вытащил лишь комья грязи. — Нет входа, так?
— Да. — Осия взмахнул рукой. — Похоже, где-то рядом есть еще один выход, но я его не знаю, и он скорее всего опутан — как и выходы в твой мир.
— Как это — «опутан»?
Осия вытянул губы трубочкой.
— Я бы сказал «опутан чарами», но тогда получилось бы, будто кто-то это сделал, что не соответствует истине. Выходы в Скрытые Пути… они не то чтобы прячут себя сами, просто отводят всем глаза.
— Чего?
Осия помолчал.
— В подобных случаях французы говорят jamais vu — когда неожиданно замечаешь нечто такое, что всегда было на этом месте. Тебе не случалось вдруг обратить внимание на магазин, дерево или дырку в земле, хотя ты проходил мимо них сто или тысячу раз, не замечая?
Йен кивнул. В один мартовский день он сбросил со стола книжки и тетрадки, надел тенниску, шорты и старые горные ботинки и отправился гулять, пока еще не свихнулся окончательно от учебы-работы-сна и снова учебы-работы-сна.
Это случилось в трех шагах от входа. Йен проходил под старым дубом, растущим возле Спрэг-Холла, тысячу раз, но понял, что раньше никогда не видел этого дерева. А оно стояло себе, лет ста, наверное, от роду, и его искривленные ветви покровительственно протянулись над тротуаром. Словно отец, закрывающий ребенка от града, подумалось Йену. Он тогда провел рукой по грубой коре, а потом пошел дальше.
— Ага, — сказал Йен. — Было дело. С дубом.
— И вот вспомни, что происходило до того?
— То есть?
— Подумай, что происходило, прежде чем ты обратил на него внимание. Дуб рос, где рос, но пока ты его не заметил, дерева там как будто бы не было — для тебя. — Осия пожал плечами. — Большую часть времени входы в Скрытые Пути ведут себя именно так.
— А что происходит, если кто-нибудь строит возле него дом, а потом пытается положить сверху тротуар?
Осия покачал головой:
— Не выйдет. Архитектор, который выберется на место предполагаемого строительства, вдруг решит возвести дом немножко в стороне. А если не передумает архитектор, передумает кто-нибудь другой. Спроси строителей с большим опытом: время от времени, по веской причине, которую никак не могут впоследствии припомнить, планы строительства меняются… Но довольно разговоров. Пора в дорогу.
Йен поднялся и отряхнул штаны.
— Что теперь?
— Теперь? — переспросил Осия. — Очень просто: идем. А потом снова идем. Если мы доберемся до Переправы достаточно быстро, то, может быть, даже перехватим наших друзей, а если нет, что-нибудь о них узнаем. — Осия снова взглянул на небо. — Сомневаюсь, что их пленение и место назначения останутся тайной… ото всех. Так что в путь.
Йен кивнул:
— Это я умею.
Он бросил взгляд на камень и улыбнулся.
Осия улыбнулся в ответ.
— Я рад, что у тебя появился повод для улыбки. Интересно, какой именно…
— Просто стало жаль, что нельзя взять с собой этот камень. Когда Мэгги в следующий раз спросит меня, из-под какого камня я выполз, я показал бы ей эту плиту.
Глава 7
У Огненного Герцога
Говоря по правде — хотя Джамед дель Бруно твердо намеревался держать ее в секрете, — он предпочитал приносить Огненному Герцогу плохие вести, нежели хорошие.
И дело было не в том, что он не любил Его Пылкость — хотя он и в самом деле не любил своего господина. Джамед считал титулование герцога — «Его Пылкость» — возмутительным оксюмороном: Огненный Герцог вспоминал о своих обязательствах перед низшими исключительно под давлением обстоятельств. Его Пылкость, как решил Джамед дель Бруно давным-давно, был жестокий человек, который скорее играл роль Огненного Герцога, нежели являлся им. И судя по всему, он лучше исполнял эту роль, когда бедствия напоминали Огненному Герцогу о его обязательствах.
Спускаясь по широким ступеням амфитеатра к ложе Его Пылкости, высоко вздымая серебряный поднос с только что доставленной запиской и двумя бокалами на длинных ножках, полными кроваво-красного тенемида, Джамед дель Бруно желал дурных вестей своему господину, хотя тщательно следил, чтобы его лицо, как всегда, сохраняло бесстрастное выражение. Точно так же он ничем не выразил своих чувств, когда командовать на дуэли защитником Его Твердости приехала леди Эверлея, а не лорд Сенсевер. Со стороны Его Твердости это было завуалированное оскорбление: получалось, что спор касается не чести, но всего лишь денег, а потому с ним вполне может разобраться и женщина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
