Рентгенолог шарахнулась от меня как совсем уже от чумного.
Виталик применил удушающий прием и потащил меня к выходу.
В машине, уже отдышавшись, мы ждали Ольгу. Она пришла красная, как рак, и бросила мне на колени злосчастный снимок.
– Может, теперь хоть что-нибудь объяснишь? – несколько агрессивно сказала она.
– Потом.
– Нет. Здесь и сейчас.
Водитель «скорой» махнул мне рукой, прося немного отъехать и дать дорогу.
– Сейчас, вот только отъедем.
– Нет! Здесь! И сейчас!
– Сейчас. Вот отъеду, пропущу человека и все расскажу!
Но дальше случилось невероятное. Она выхватила из замка зажигания ключ и зашвырнула его куда-то в кусты акаций.
– Черт! – я ударил рукой по баранке. – Черт-черт-черт! Ну, хорошо. Я другой человек. Я другой, другой, другой человек! Вас устроит?
Видно, устроило. Дело шло к вечеру, когда она рассудила, что нам лучше не выезжать в ночь, и разрешила опять остаться у нее до утра. Мы наперегонки согласились. Ее так и неразгаданный нами не то муж-не то друг появился в дверях как призрак и вновь безмолвно исчез. Мы с Виталиком засиделись на кухне, впрочем, не напиваясь сильно, а востря уши, не загремит ли Ольга в маленькой комнате раскладушкой. Но пока было тихо. Тишину мы встречали с разными чувствами.
– Сволочь ты, Славка, – наливался гневом и пивом Виталик. – Посмотрел бы на себя в зеркало, не гадал бы сейчас, ты кто. В той же машине, наверно, было зеркало заднего вида. Посмотрел бы тогда и все.
– Знать бы!
– У меня утром репетиция, – заглянув за стаканом воды, обрезала разговоры Ольга, а потом загремела-таки раскладушкой.
Добравшись до постели, я уснул на лету и увидел сон. Это была моя бедренная кость. Она плыла по звездному небу, и на ней, похожая на кольцо Сатурна, крутилось кольцо моей несчастной костной мозоли. Словно такая циркулярная пила. Похожая на кольцо Сатурна, только зубья внутри. Они жужжат и грызут, жужжат и грызут мою кость.
Утром страшно ломило голову, но еще страшней болела нога. Выше колена она заметно распухла, побагровела и вообще как-то покривела – нельзя было прикоснуться.
– В больницу! – сказала Ольга.
– Только не в МПС!
– Здесь много больниц, – сказала она, и вызвала «скорую».
С переломом бедра, с самым настоящим, неподдельным переломом бедра, я повис на растяжке.
7
Уже наступала осень, но меня еще не выписывали: на ноге появился свищ и его лечили. В стране и мире наслучалось много чего, но ничего не случалось со мной. Отчего на душе оставалось странно и хорошо. В этом тихом областном городе, кроме Ольги, у меня не было никого. Иногда она все-таки приходила, вернее, бегло заглядывала, выкроив время между репетицией и спектаклем. Наскоро посидев, скороговоркой рассказывала не интересующие меня новости и передавала приветы. Один был непременно от Хотьубея.
Оказалось, что в суматохе отъезда я не вернул Хотьубееву пьесу. И вот сейчас опять попробовал прочитать. И опять не сумел. Эти чертовы «сварги» с их именами-символами то хаотично роились, воюя друг с другом, то читали бесконечные монологи. Смысл пьесы потрясал глубиной: власть и закон не равны, но тождественны. Ужас. И пьеса легла под подушку к уже прочитанным книгам. Чем больше их там становилось, тем удобней было писать. Потому что у меня появился дневник. Тетрадь. В ней я расписал всё по пунктам. Строго и четко изложил всё, что случилось со мной недавно, да и всю свою предшествующую жизнь.
Приезд Романа, старшего брата, был очень кстати. С Ромкой я дружил много больше, чем со своим братом-близнецом, которого звали Ярополк или просто Ярик. Тот был тоже старше меня, пусть всего на какие-то шесть часов, но именно из-за этого относился ко мне даже больше по старшинству, чем по-настоящему старший брат. Ромка хотя бы не унижал меня обращением «мой двойняшка» и не смеялся, когда я отругивался в слезах и вне законов артикуляции: «Нет, это ты мой разнояйцевый близнец!»
Увы, наша разнояйцевость почему-то работала только против меня. Когда я болел желтухой, Ярик с гордостью ломал себе руку. Когда же я ломал руку, Ярик записывался в секцию карате. И даже мои любимые девушки почему-то невинно интересовались, а когда день рождения у Ярика. Что было всего досадней. Потому что дни рождения у нас разные: у него 28-го, а у меня – 29-го февраля. Так что три своих дня рождения из четырех, я отмечал фактически в день рождения Ярика.
Я дружил через брата – с Ромкой. Так дружат государства – через соседа. Мать говорила, что после рождения первенца отец «заказал» ей девочку. Но обрадовался и двойне. «Ого, нашего полку еще прибыло! – хохотал он. – Каких два однополчанина! Так их и назовем: Ярополк и Святополк». Мать, посоветовавшись с подругами, восстала лишь против «Святополка». Это имя, как ей сказали, в истории было скомпрометировано. Поэтому меня назвали Ярославом. «Ярополк и Ярослав» – родителям показалось, что это тоже звучит.
Родителей я, конечно, помнил. Мать унаследовала от бабушки сильную цыганскую кровь и замечательно пела классические романсы. «Чарушка ты моя!» – отец ее обожал. И было за что. Мать отучилась два курса в консерватории, когда встретила пограничника, новоиспеченного лейтенанта, и тот в шутку предложил ей поехать с ним на заставу. В шутку мать согласилась, в шутку они прожили в Забайкалье целых пять лет.
Заканчивал ли потом отец разведшколу – этого я не знаю. После заставы он якобы учился на журналиста, а потом работал в институте Азии и Африки. Китайский он знал и раньше, а тут переключился на бурский, африкаанс, и вскоре ушел в международную журналистику, встал ездить в командировки. «Ангола», «Унита», «Мобуту», «режим Претории…» – раскрывая газету, я первым делом исследовал заголовки на предмет этих слов и очень гордился, если в конце статьи или комментария находил знакомое – «Герман Мартынов».
Правда, чем больше отец становился «Герман», тем меньше он оставался «папа». Внешне это почти не проявлялось. Когда он бывал в Москве, он по-прежнему возил нас в бассейн, а каждое воскресенье играл в Царицынском парке в футбол – чуть ли не с друзьями своего детства. Мы с Ромкой и Яриком сидели на боковой скамеечке и орали до судорог, когда отец забивал голы. Наш «Герман» всегда забивал голы!
Вскоре он собрал всех нас на семейный совет и сказал, что уезжает в Анголу на целый год и берет с собой маму, а мы должны будем жить в интернате. В специнтернате – заведении для детей, чьи родители выполняют ответственные задания за границей. Потом интернат стал для нас и детдомом тоже. Не сразу, но в конечном итоге.
Родители перестали писать, а потом и не приехали в отпуск, когда Роману было тринадцать, а нам с Яриком – по одиннадцати. То были трудные дни. Вокруг нас вился жестокий детский слушок, что предки этих слиняли на Запад. Мы же пребывали в недоумении, как может наш «система» позволить кому-то кануть бесследно.
Когда нам с Яриком исполнилось восемнадцать, всех нас, всех троих братьев, пригласили в один большой кабинет и показали орден отца и медаль матери. К тому времени мы уже умели не спрашивать. Каждый из нас получил от государства сберкнижку и немного жилплощади. Свою комнату в коммуналке-малосемейке я называл исключительно «явкой», старался бывать там как можно реже и никогда никого туда не водил. Даже братьев. У них была своя собственная жизнь и собственные проблемы. Моя же проблема всегда состояла в том, что я с детства мечтал поехать искать родителей, и в детстве же во мне исподволь развилась довольно редкая фобия – страх перед заграницей. Однажды наш класс повезли в Болгарию. В Шереметьево у меня внезапно отнялись ноги, и я не смог пересечь государственную границу. Меня могли бы только связать, заткнуть кляпом рот и протащить через нее как мешок. Был небольшой скандал, после которого, как я понял впоследствии, «система» утратила ко мне всякий интерес. И, видимо, к моим братьям тоже.
Правда, в отличие от меня, братья не имели никаких комплексов. Особенно этим отличался мой старший, истинно старший брат – Роман. Он играл в футбол. Начал еще с отцом на стадионе в Филях, но это было только начало карьеры. Середина – серебряная медаль чемпионата страны и финал кубка. А свой последний, финальный матч он сыграл легионером в Испании. Там он попал в автокатастрофу, лечился в Швейцарии, потом вернулся в Россию и начал работать тренером. Переломы он знал не хуже любого хирурга.
– Ну, и как тебя угораздило? – поинтересовался Роман, приехав ко мне в больницу и сразу внеся в травматологическое отделение какой-то особый, только его сопровождающий шум. Похожий на гул стадиона.
– Шел-споткнулся, упал-очнулся, – я захотел быть оригинальным.
– Не будь эпигоном, – он впился рентгеновским взглядом в гипсовый оковалок моей ноги.
