Годунов волновался. На бледноватом лице его выступили красные пятна, черные глаза сверкали. Марк с удивлением смотрел на него.
Борис Федорович несколько раз молча прошелся по комнате, потом заговорил тише:
— Ты дивишься моим речам. Я впервые тебя вижу, и вдруг этакое… А знаешь, почему все это? Накипело на сердце, хочется душу отвести с новым человеком. Ты не похож на здешних — ты видел свет, потому и распознал и нашу тьму. Я света не видел, но чую, что вокруг меня тьма, и не меньше твоего эту тьму ненавижу. Знаешь, сдается мне, что мы с тобой друзьями станем.
— Рад быть другом тебе, Борис Федорович, — промолвил
Марк Данилович и сказал правду, этот красивый, умный боярин был ему очень симпатичен.
— Вот что: я устрою, что тебе царь вернет отцовскую вотчину. Служи тогда родной земле, как задумал. Через денек я тебя к царю введу… Он тебя пожалует, я уже сумею устроить.
Марк благодарил.
— Будет благодарствовать, поблагодаришь после, когда все устроится… Расскажи-ка мне теперь о странах заморских, о жизни тамошней. Чай, за обедом-то не все пересказал, найдется еще кое-что.
Степан Степанович уже давно очнулся от своего сна, когда Марк вернулся домой от Бориса Федоровича.
Дядя встретил его не очень ласково.
— Ты чего это языка за зубами держать не умеешь? Что тебя дернуло при Борисе Федоровиче сказать, что мы к Шуйским сбираемся? Голова тоже!.. Ты кафтана не скидывай — я сейчас соберусь, да и едем к Шуйским, — добавил он.
XIV
Мечты и думы, расчеты и планы
Комната была освещена одною свечою, вставленною в резной деревянный подсвечник. Нагар был большой, пламя то вспыхивало, то замирало, и лица двух сидевших у стола собеседников то ярко освещались, то скрывались в полутьме.
Один из собеседников был небольшого роста сутулый мужчина с редкой бороденкой, с морщинистым лицом, с маленькими хитрыми, беспрестанно мигающими глазами, обведенными красными воспаленными, лишенными ресниц веками; другой был высокий и плечистый, с самодовольно-глупым лицом. Первый был князь Василий Иванович Шуйский, ставший, много лет спустя, московским царем, низложенный впоследствии боярами и окончивший дни в польском плену, второй — был его родной брат, Дмитрий Иванович, тот самый, жена которого, дочь Малюты Скуратова, отравила, как говорят, юного знаменитого полководца князя Скопина-Шуйского.
Беседа велась тихо.
— Так царь, говоришь, плох?
— Плох, плох совсем… Я у лекаря выпытал: говорит, не сегодня-завтра помрет, — отвечал Василий Иванович.
— Так… Теперь Бориска [22] и Богдашка [23] силу заберут.
— Да уж и забрали!
— Ну, пока-то…
— То-то и пока-то. Мы, Шуйские, вечно в дурнях сидим да глазами хлопаем. Все говорят, что Борис да Богдан от царя ни на шаг не отходят.
— А ну, и пускай. Помрет царь Иван, нешто они только всей думой будут заправлять? Али не слыхал, что в советники царевичу Федору назначены Юрьев да Мстиславский, да и наш дядя князь Иван Петрович… Чай, не больно-то дадут им верховодить!
— Слушать тошно такие глупые речи! Да Годунов с Бельским всех отошьют, дурень ты этакий! Дай только срок. Али забыл, что Борис будет царев шурин?
— Не забыл.
— То-то, не забыл. Он с Бельским, помяни мое слово, съест нас, Шуйских.
— Авось, подавится.
— Авось да небось — плохие, брат, кони!
— Гм… Да коли ничего не поделать.
— Как ничего не поделать? Разделить надо друзей-приятелей.
— Поди раздели, коли они друг за дружку горой! Скажи что про Бельского — Годунов немедля заступится, скажи про Бориса — Бельский сейчас на дыбы.
— Наперед, чем дело вершить, надо с умом собраться. Надобно полегоньку да помаленьку все обделать и сперва с одним покончить, а уж после и за другого приняться.
— Н-да! Легко сказать!
— Надо так устроить, чтобы заступаться им друг за дружку нельзя было… Вот хотя б пустить в народ молву что Бельский выделывает.
— А что же?
Глаза Василия Ивановича хитро блеснули и забегали.
— Царя он изводит зельем! — вымолвил он тише прежнего и наклоняясь к брату.
— Сдается мне, что это — вранье одно.
— А нам что? Пусть вранье, а только, если народ об этом узнает, Бельскому непоздоровится. Помрет царь Иван, скажем: царя Ивана извел, Федора тоже извести хочет, бояр погубить, а на царство посадить Бориску.
— Гм… Да… Народ забурлит.
— Дело, стало быть, я сказал?
— Дело, дело! И впрямь надо пустить молву. Только как бы половчей?
— Хитрость невелика — шепни одному-другому… Хотя бы Ляпуновым-рязанцам да Кикиным — живой рукой поднимут народ. Бельскому не сносить головы, а без него и Годунов не тот станет. Потом мы и до него доберемся.
— Умная ты голова, Васька! Мне б никогда такой штуки не надумать! — вскричал Дмитрий Иванович.
— Надо мозгами шевелить поболее, вот что, тогда чего не надумаешь, — ответил Василий Иванович и ухмыльнулся.
Дом боярина Бориса Федоровича Годунова тих и темен. Только в спальне самого хозяина мигает свеча, и сам он бодрствует. Ему жарко, и грудь тяжело дышит. Он распахнул сорочку на груди и ходит по спальне тяжелыми, неровными шагами.
Быть борьбе! — это он твердо знает. Кто победит? Врагов много, очень много… А он один! Да он и не хочет иметь помощников. Беды и счастье не хочет ни с кем делить. Думают, Богдан Бельский — его друг… Ему это только смешно! Если бы Бельский пал, это только развязало бы ему руки. Наружно, конечно, надо выказывать дружбу. Лицемерят все, лицемерит и он… Нет, нет! Не надо друзей таких, как Бельский! Неужели он, Борис Годунов, не осилит врагов! Осилит! Осилит!
Руки боярина сжимаются в кулаки, глаза сверкают. Страшную мощь чувствует он в себе.
А осилит, потом что?
И он даже жмурится от той картины, которая рисуется в его воображении.
— Царский венец видим на твоей голове! — вспоминаются ему слова астрологов.
Это пустяки — предсказанию нельзя верить… Но эти же волхвы предсказали смерть Грозному… Завтра восемнадцатое марта. Свершится ли предсказанное? Тогда исполнится и то, что ему предсказано. Стать царем — это что-то невозможное! Но если это будет, о! Он сумеет быть хорошим государем. Он знает это… Он знает, что все бояре, вместе взятые, не стоят его мизинца. Мелкие хитрецы — они ничтожны. Все, все!.. Разве еще Шуйский Василий. Тот умен, хитер. Это — могучий враг.
— Но и ему меня не осилить! — вслух произнес Борис Федорович и гордо закинул свою умную, красивую голову.
Марку Даниловичу не спалось. Он до сих пор еще не мог разобраться в впечатлениях протекшего дня. В его положении совершилась громадная перемена: еще вчера никому не известный «заморский выходец», сегодня он стал окольничим и вотчинником. Борис' Федорович сдержал свое слово: представил его царю. Марк отчетливо помнит сцену этого представления «пред царя». Он помнит, что был как в тумане, когда его вели по дворцу через палаты, хитро расписанные красками, покрытые позолотою, и все ждал увидеть царя. Он знал, что царь болен, что его введут к нему в опочивальню, и, значит, государь явится ему не в полном своем царственном блеске, но все-таки он ждал увидеть что-то великое, невиданное. И вдруг ему указали на изможденного старика, с желтым лицом, с впалыми тусклыми глазами, и шепнули:
— Что ж ты! Бей челом, это же — царь!
И он ударил лбом об пол.
Но вот Грозный заговорил, глянул на него своими тусклыми, вдруг ожившими глазами, и куда делся желтолицый старик! — перед Марком был царь — это чувствовалось в каждом слове, в каждом движении.
Царь долго говорил с ним, вспоминал об его отце, о том времени, когда Грозный вместе с Курбским, Данилой Кречет-Буйтуровым и другими боярами ходил с войском брать Казань, о тягостях походных, о ратных подвигах…
— Тогда еще Настя [24] жива была… Много годов прошло с той поры, — добавил царь, и выражение тихой грусти легло на его лицо.
Потом царь приказал рассказывать молодому Кречет-Буйтурову об его житье-бытье за морем и в середине рассказа вдруг насупился, поглядел исподлобья на Марка.
— Ты в ересь не впал?
— Нет, царь-государь, не впал, — ответил Марк Данилович, и сам слышал, что его голос дрожит, и мураши озноба бегут по спине: так подействовал на него взгляд «печального старца».
— Ну, говори, говори! — промолвил царь, расправляя брови.
Царь ли был в духе, понравился ли ему молодой Кречет-Буйтуров и его рассказ о «заморье», или так уж сумел устроить Борис Федорович, но Грозный не только не вспомнил, что Данило Кречет-Буйтуров был у него в опале, но даже пожаловал Марка Даниловича окольничим и даровал ему обратно отцовскую вотчину, о чем дьяку Щелкалову приказал немедля написать бумагу.
Степан Степанович, сведав о царской милости племяннику, поморщился.
