Ерошкин хорошо помнил, что Вера писала об этом так: «В моем распоряжении был месяц отпуска, который я решила использовать для поездки в Орел, куда Корневский приглашал меня в каждом письме. Благо мне полагался бесплатный проезд.
Я уезжала в пятницу вечером поездом, который уходил с Курского вокзала. Провожал меня Григорий Федорович. Перед посадкой, уже стоя на подножке со своим почти пустым чемоданом, я его поблагодарила, поцеловала в щечку, не предполагая, какие надежды в его душу вселит моя шалость». Тут про себя Ерошкин отметил, что, наверное, надо привлечь к этому делу и Григория Федоровича, которого они как-то пропустили.
«Ну вот, — продолжал Корневский, — в Орле я встречал ее на перроне. Настроение было прекрасное, еще бы: приезжает женщина, которую я люблю, солнце, лето. Я приехал за ней на огромной блестящей машине, по-моему, ее еще у немцев отбили, невероятно мощная, с авиационным двигателем, „Изотта-Фраскини“. Отвез Веру в дом, где снимал комнату, сдал с рук на руки хозяйке, а сам поехал в полк. Накануне прибыли новые артиллерийские орудия из Италии, и дел было по горло.
Вновь я увидел Веру только вечером; она сидела на веранде в белом платье и была на редкость хороша. Я спросил ее, что она делала, пока я отсутствовал, она сказала, что прошлась по нескольким улицам, что город ей понравился, весь такой уютный, дома похожи на дачные, да и сам город выглядит как большой дачный поселок, везде сады. Потом мы сидели с хозяйкой, пили чай с вишневым вареньем. Позже она ушла к себе, а мы с Верой остались; вечер был такой тихий, что на террасе даже пламя свечи не трепетало.
По большей части мы молчали, но вдруг Вера ни с того ни с сего спрашивает: „А что ваша хозяйка обо мне сказала?“ Я говорю: „Вот бы вам такую жену“. — „А вы ей что ответили?“ — продолжает Вера. Я немного опешил и говорю: „Согласилась — женился бы“, — и спрашиваю Веру: „А вы пошли бы за меня?“ Она говорит: „Пошла бы“. Не знаю, может быть, мне тогда померещилось, но, по-моему, она это сказала совсем равнодушно. Знаете, как будто от всего устала, во всем разочаровалась». Обижать Корневского Ерошкину не хотелось, и он решил, что у того еще будет время узнать, что Вера, когда сказала это «пошла бы», подумала: «Ну вот, опять заигралась».
«Когда она сказала „пошла бы“, — продолжал Корневский, — я, честно говоря, растерялся, а она смотрит на меня насмешливо, потом говорит: „Ну, спокойной ночи“. Тут я сообразил, что что-то надо делать, набрался храбрости и спрашиваю: „Вера, можно вас поцеловать?“ — „Можно“, — отвечает и подставляет щеку». В дневнике Вера писала, что Корневский поцеловал ее и совсем расцвел. «А я подумала, ну чего он радуется? Да и я сама на что рассчитываю? В Орле так и так не останусь, учиться здесь негде, а он собой никак распоряжаться не может».
«Дальше, — рассказывал Ерошкину Корневский, — мне, что называется, пошла карта. Я ведь, откровенно говоря, не верил, что она согласится остаться в Орле, а я военный: где скажут с моей частью стоять, там и стою. И никого, где моя будущая жена хочет жить, не волнует. Ну ладно, вы ведь хотите, чтобы я по порядку рассказывал, тогда об этом позже. На следующее утро мы на той же машине с полковым начпродом и с политруком поехали показывать Вере главную достопримечательность Орла — пригородные сады. Сначала катили среди хлебов, уже желтых, спелых, а потом начались сады. Там холмы и пологие склоны прямо до реки, до Сейма спускаются — на них и разбиты сады. Урожай был что надо, часть яблок прямо на земле лежала — ветки их поднять не могли. Ну и падалицы, конечно, немало.
Пока мы ехали, Вера нам сорта называла, некоторые я запомнил, другие знал и так. Там было много антоновки, много белого налива, а еще коричные, краснощекая барвинка, грушевка, кальвиль. По-моему, она и другие сорта называла, но их я не помню. Да вам это и незачем?» — вдруг осекся Корневский.
«Нам в этом деле всё интересно, — сказал Ерошкин, — постарайтесь ничего не пропускать». — «Ну, что ж, — согласился Корневский, — раз следствие требует, пропускать ничего не буду; только я гляжу, вы протокол не ведете, не обессудьте, если при повторе что-нибудь упущу. Наконец, — продолжал Корневский, — мы вылезли из машины, чтобы, как водится, пикничок устроить. Решили прямо посреди какого-то сада. Вера тут же начала подбирать с земли яблоки и одно за другим в рот отправляет. Помню, что я ей тогда сказал: „Не ешьте их столько, у нас много чего вкусного есть, и еще вы лучше с дерева срывайте, а то так заболеть недолго“. Но она этими советами, по-моему, осталась недовольна.
Ну вот, а на следующий день утром загс. Ввиду того, что я был замкомандира полка, регистрировали нас очень торжественно, в кабинете председателя горсовета. После церемонии мы пошли на почту отправить телеграмму Вериным родителям, и тут же, на почте, мне вручили вызов, где значилось, что я должен немедленно выехать в связи с переводом в Москву. Словом, по поговорке: если везет, то уж во всем везет.
Вечером был ужин, проводить меня пришли чуть не все сослуживцы. Тостов много было, кричали, как водится, „горько“. Полк у нас считался неплохой, на учениях всегда первые места занимали. А сразу после ужина мы поехали на вокзал, чтобы, значит, скорее в Москву. Там, пока я с друзьями на перроне прощался, Вера пошла в купе, а за ней Виктор увязался, полковой политрук, он с нами на пикник ездил. И вот Вера мне рассказывала, что он вошел за ней в купе, вынул из кармана бутылку портвейна и говорит: „Давайте вместе выпьем“. Сама она тоже, конечно, немного пьяненькая была, а он, наверное, сильно набрался. В общем, Вера согласилась, и он принялся пить прямо из бутылки. Потом она сделала несколько глотков, только тут спохватилась, испугалась, что сослуживцы мои увидят.
Она это еще тогда, в вагоне, рассказала, но я не ревновал, Виктор был жалкий, тщедушный, к нему бы вообще никто ревновать не стал. Дальше в третий раз ударил станционный колокол, я вырвался из объятий, вскочил на подножку, поезд уже со станции вышел, а я всё стою, размахиваю своей фуражкой. Хорошо мне тогда в Орле было. Наверное, едва ли не лучший год, какой в жизни случился. И кончился так хорошо.
Места наши, — продолжал Корневский, — были в четырехместном купе, я наверх забрался. Вера устроилась внизу, и мы сразу заснули. По-моему, даже спокойной ночи друг другу не сказали. В Москве нас встречал ее отец. Верины родители, как я потом понял, ничего подобного не ждали, но, похоже, были довольны. Не мной лично, не выбором ее, а тем, что Вера наконец, что называется, остепенится, осядет. Их можно понять, раньше ведь Веру кидало из стороны в сторону, то она боролась с дезертирами, то ехала в Башкирию или в Оренбург, а они год назад уже потеряли старшую дочь Ирину. Она то ли умерла, когда ездила за продуктами по Волге, то ли, как они думали, ее похитили и продали в гарем в Турцию, но это, конечно, вряд ли. В Москве я прямо с вокзала поехал в МОВИУ, в распоряжение которого был отозван, и там на меня навалили столько работы, что я приходил домой лишь поздним вечером. Кстати, первые дни мы с Верой и ночевали врозь, даже в разных комнатах.
Родители ее выделили нам лучшие комнаты — кабинет ее отца и смежную с ним гостиную, их надо было обставить, какую-то мебель вынести, какую-то внести. Руководили этим, насколько я помню, Вера и ее мама, таскал же всё Верин отец и еще кто-то из соседнего дома. Меня к обустройству даже не подпускали. Вера тогда была весела, и мне казалось, что нашим браком она довольна. Ей нравилось, что нам выделили лучшие комнаты и самую лучшую мебель, что всё делается, как она хочет. Особо Вера, по-моему, гордилась тем, что из своих многочисленных двоюродных сестер и подруг, вдобавок по большей части они были старше ее на два-три года, она первая вышла замуж.
Кстати, одна из ее кузин, Мария, чуть не на второй день, как мы приехали, рассказала, что у Веры была несчастная любовь, из-за этого она и выскочила за меня. Эта Мария пришла к нам с визитом, я, похоже, ей понравился, и пока Вера готовила чай, она и о романе мне поведала, и имя соперника — Дима, насколько я помню, назвала. Но я к тому, что узнал, отнесся равнодушно. Все мы когда-нибудь кого-нибудь любили, семья же, как я считал, — это другое дело».
«Ну, насколько я знаю, — сказал Ерошкин, — вы и здесь ошиблись». — «Да, ошибся», — согласился Корневский. «А вы никогда не задумывались, почему?» — снова спросил Ерошкин. «Отчего же, задумывался, — сказал Корневский. — Я, естественно, много думал, почему у нас с Верой ничего не сложилось. Я даже ее об этом раза два спрашивал». — «И что?» — «Первый раз она промолчала, не захотела со мной на эту тему разговаривать. Второй раз тоже начала уклоняться, мы тогда уже врозь жили, а потом сказала, что причин много. Тут и этот Дима; тяжело жить, зная, что твои чувства принадлежат другому, не тому, чьей женой ты стала, это ее точные слова, я их хорошо запомнил. Но дальше добавила, что наш брак всё равно мог сложиться хорошо, во всяком случае, она, Вера, когда выходила за меня замуж, в это верила; это правда, она даже повторила, что в самом деле верила, но ни она, ни я по молодости или еще почему к браку оказались не готовы. Замужество она представляла себе исключительно по романам, да и я, по Вериным словам, оказался не лучше.
