— А с неба на землю — шмяк! — насмешливо сказала Вера. — Ах, как ужасно!
— Откуда в тебе такая жестокость? — растерялась мать и торопливо схватила деревяшку со стола. — Впрочем, это, наверное, детский цинизм. Ты пока еще ничего не понимаешь в таких вещах, вот и пытаешься дистанцироваться.
Мать унесла деревяшку в свою комнату, как какую-нибудь драгоценность бережно прижимая ее к груди. Поставила на письменный стол рядом с длинноногой настольной лампой и время от времени принималась вычислять под разными углами освещения, летит деревяшка, бежит, ныряет или охотится. Пару раз Вера, вытирая со стола пыль, сбивала деревяшку на пол — и не поднимала. Первый раз мать сама подняла ее и опять поставила рядом с настольной лампой. Второй раз — позвала Веру, сказала потихоньку, будто боясь потревожить эту проклятую деревяшку:
— Я поняла! Она спит… так и задумано — видишь, у нее глаза закрыты. На траве… Под солнышком…
— Что хоть ты с ней носишься? — возмутилась Вера. — Вот со мной так не носилась! Летит, бежит, спит… Еще колыбельную спела бы. Молочком бы напоила… Подушечку поправила…
Она подняла деревяшку и с грохотом поставила ее на стол. Пусть уж лучше здесь стоит. Летит, бежит, ныряет в омут головой. А на травке под солнышком ей валяться не фига.
— Это я с тобой не носилась? — недоверчиво спросила мать, мгновенно забывая обо всем другом. — Верочка, я тебе мало внимания уделяла? И уделяю… Ты чувствуешь себя обделенной материнской любовью и заботой? А… что мне теперь делать?
— Книжки мои не воруй, — посоветовала Вера. — Читай что-нибудь нормальное. О нелегкой жизни американских миллионеров. Или о возвышенной любви юной маркизы и старого бомжа… То есть клошара, у них же там бомжей нет. Сейчас столько переводов появилось, читай — не хочу! А ты в психологию воткнулась. Начитаешься всяких глупостей, а потом: «обделенная материнской любовью»… Тебе хоть стыдно?
Ей было безумно жаль мать — одинокую, слабую, глупую… То есть романтичную.
— Вообще-то иногда стыдно, я там почти ничего не понимаю, — неожиданно призналась мать и с интересом спросила. — А тебе стыдно?
— Мне? — удивилась Вера. — С какой стати? Я все понимаю.
— Я так и думала, — сказала мать. — Кошку надо завести. Ма-а-аленького котеночка. Беспородного.
— Это еще зачем?
— А чтобы хоть иногда испытывать чувство умиления. Гладить — и испытывать, гладить — и испытывать…
Они внимательно посмотрели друг на друга — и вдруг одновременно захохотали. Так и раньше иногда бывало, редко, но бывало. В такие моменты Вера отчетливо подозревала, что мать просто прикидывается слабой и романтичной. Вот интересно — зачем? Впрочем, ведь и сама Вера прикидывалась не той, какой была на самом деле.
Котенка потом они все-таки завели. Нашли на помойке. Кто-то выбросил на помойку трех котят, которые едва глаза открыли. И не просто выбросил, а сначала в полиэтиленовый пакет завернул. Пакет орал дурным голосом, и Вера вытащила его из-под картофельных очисток, заглянула — а там три котенка. Два уже умерли, а третий орал. Его еле-еле спасти удалось, совсем слабенький был. Кормили из пипетки теплым молоком, через каждые полтора часа. Днем — Вера, а ночью мама каждые полтора часа вскакивала. Два раза на работу проспала, чего с ней раньше никогда не случалось. Один раз больничный взяла, что с ней раньше случилось однажды, когда Вера в три года заболела корью. С котенком было столько забот, что Вера не очень запомнила, как начался десятый класс в ее прежней школе, и даже не обратила внимания на то, как по-новому смотрят на нее прежние одноклассники.
А котенок потом вырос в котяру величиной с хорошую рысь, сменил по ходу дела несколько имен, ни на одно из них не отзывался, потом как-то незаметно в разговорах стал именоваться Чингисханом, но еще год и на Чингисхана никак не реагировал, а потом согласился, что это имя, пожалуй, лучше всех. Чингисхан был упрямый, мрачноватый и гордый. Самомнение его граничило с манией величия. Диктаторские замашки невозможно было выбить из него никаким веником. Если он чего-то хотел — он этого добивался. Например, он хотел точить когти об обои над спинкой кресла. На стену над креслом повесили специальную доску, в первый же день он ее сорвал и располосовал обои вдвое против прежнего. Кресло передвинули к окну. Чингисхан взгромоздился на стол, уселся на самом краю, вытянулся, как резиновый, и с торжеством во взоре разодрал только что приклеенный новый кусок обоев. Кресло поставили на прежнее место.
А зубы он хотел точить о тот кусок дерева, с которого то ли взлетела, то ли убегала, то ли ныряла с закрытыми глазами вырезанная ножом фигурка. Именно этот кусок был самым крепким — узел развилки двух веток. Кошачьими зубами перегрызть его было невозможно, даже такими, как у Чингисхана. Но он, наверное, ослепленный маниакальной верой в собственное могущество, попыток не оставлял. Вера следила с интересом. Мама расстраивалась и подолгу объясняла котяре, что так вести себя нельзя. Котяра демонстративно не слушал, нагло зевал, смотрел в упор непроницаемыми татаро-монгольскими глазами и в самый проникновенный момент воспитательной речи поворачивался и шел драть обои над спинкой кресла. В конце концов, мама деревяшку спрятала на антресоли, от греха подальше. Чингисхан оскорбился и не разговаривал с ней несколько дней. Вера потихоньку подкармливала его сырым фаршем. Хороший, хороший. Правильно сделал… Котяра гладить себя позволял, но при этом давал понять, что позволяет из вежливости, а не в благодарность за похвалу. Что ему чья-то похвала? Он и сам знает, что правильно сделал. Он всегда все правильно делает. Вера гладила надменного диктатора и испытывала чувство умиления. Именно тогда она увлеклась еще и зоопсихологией.
А три года назад мама увезла Чингисхана с собой. Когда папа овдовел, он стал часто звонить маме, потом и она стала часто ему звонить, потом пару раз в гости друг к другу ездили, потом: «Верочка, ты уже большая, самостоятельная, да и никогда слабой не была. А папа — один, ему сейчас трудно, да и вообще мужчины к одинокой жизни не приспособлены»… И Чингисхана увезли. Вера по наглому зверю до сих пор скучала. В прошлом году ездила к родителям вне плана. Мама по телефону обмолвилась, что Чингисхан болеет, кушает плохо, да и что удивительно — возраст-то сказывается… по кошачьим меркам — совсем старичок. Вера перенесла четыре лекции на другой день, взяла на биофаке парочку здоровых мышей и поехала за триста километров навестить старичка. Старичок очень хорошо скушал лабораторных мышей, позволил себя погладить и заорал, что не такой уж он старый, как тут некоторые считают. Вера обошла соседей и принесла старичку подходящую кошку. И уехала. Мама обиделась, звонила только для того, чтобы еще раз оплакать безвременную кончину мышей и подивиться бессердечию и цинизму родной дочери, которая не постеснялась из родительского дома сотворить кошачье гнездо разврата. А через месяц позвонила и сказала, что соседи спрашивают, кто будет их кошке алименты платить. Смеялась. Чингисхан не болел, жрал все подряд и просился на улицу. Ничего, старичок еще восемь жизней проживет.
