На следующее утро, едва успев продрать глаза, я услышал в телефонной трубке голос Козла, с этаким характерным горловым призвуком, какой у него появляется, когда он сообщает дурные вести.
Он сказал:
- Кажется, бедняга Эллер дошел до точки. Говорят, сегодня ночью он ходил на сборище спиритов. Теперь ему только масоном заделаться недоставало.
Я никаким слухам не верю, поэтому тотчас позвонил Эспарренам. Подошел Кривоногий. Я сказал полувопросительно:
- Говорят, сегодня ночью Эллер ходил на сборище спиритов.
- Да, - позевывая подтвердил Кривоногий. - Теперь ему только масоном заделаться недоставало.
Показания совпали! Я едва пришел в себя. Я знал, что это за сборища, потому что несколько лет назад вместе с Эллером был на одном, в Центре Спиритизма в Бельграно. Незабываемое зрелище: пузатенький столик красного дерева спускался по лестнице шаг за шагом. А получив подтверждение квалифицированных людей - мы там были с главой Совета Попечителей больницы Роусона и с представителем партии "Народное Здоровье", - что столик спустился совершенно самостоятельно, я воистину растерялся. Потрясение вылилось у меня в длительный кризис, пошатнувший мое душевное равновесие. Как можно принимать всерьез всю эту нашу суету, споры, амбиции, если есть другая жизнь, если мы можем общаться с духами? Альберди и Эллер, как сейчас помню, утешали меня тем, что именно вера в ту, другую жизнь и делает наши чувства глубокими, оправдывает все наши желания. Одному из них я на это отвечал, что он не видел шагающего столика, другому - что он плохо разглядел столик и доводы его неубедительны.
Я снова позвонил Эспарренам и попал на Длинного:
- Я слышал, Эллер ходил на сборище спиритов. Что до меня, я мог бы снова отправиться на такое сборище, лишь совершенно отчаявшись, и потому я спрашиваю сам себя, не пребывает ли в отчаянии Эллер; в общем, я собираюсь немедленно сделать то, о чем ты просил меня вчера вечером.
Было сияющее сентябрьское утро. Эллер, когда я зашел к ним домой, как раз куда-то отлучился. Милена приняла меня в прохладной полутемной гостиной. Комната - а она сыграет важную роль в нашей истории - в голубых тонах. На полу - голубой ковер с желтыми цветами, на стенах - голубые обои с желтыми розетками и цветками клевера, расположенными вертикальными рядами. На камине - огромный бюст Галля, того, что придумал всю эту френологию; бюст - из терракоты, напротив бюста - большое зеркало, висящее так, что можно было видеть: он полый; вдоль той же стены, справа, - книжный шкаф со стеклянными дверцами, укрепленными сеткой из позолоченной бронзы; слева - картина, на которой изображен ныряльщик, достающий со дна моря, среди скал, золотой кубок. И конечно, полно стульев, столиков, кресел. С потолка свисает люстра позолоченного дерева, а на круглом столике - лампа с голубым шелковым абажуром, расшитым бисером. Помню и скульптуры: Меркурий в человеческий рост или чуть меньше, Сан-Мартин - как тот, что на площади, только маленький; и картины: Джулия Гонзага, краса Италии, верхом на лошади скачущая по горам со своими наперсницами, полунагая; три наклонных башни, одна из которых, кажется, Пизанская; весталка в пещере при свете свечи и так далее. То, что в этой комнате, загроможденной мебелью, я выбрал себе низенький и шаткий стул, было не злополучной случайностью, но поступком весьма символичным, указывающим на характер моих отношений с Миленой. Она, совершенно спокойная, рассеянно поигрывала терракотовой статуэткой, которую взяла со стола; я не знал, куда девать руки. Наконец я произнес:
- Боюсь показаться дерзким, точнее, бестактным, но я хотел бы сказать кое-что... ну, в общем...
(Теперь, думая обо всем этом, я прихожу к выводу, что Милена меня попросту и знать не знала. Когда я рядом с ней, я даже думать не могу ясно, не то что говорить, - я скован. О, если бы я мог крикнуть ей: "Внутри меня совсем другой человек, и вовсе не глупый!" Но, наверное, мне все равно не удалось бы ее убедить.)
- Говори, - подбодрила она меня.
- Ну, в общем, я думаю, не стоит жить в постоянной борьбе...
- Ты имеешь в виду нас с Эладио? С ним нельзя жить по-другому.
- У него наверняка много недостатков. У кого их нет? Но ты ведь не станешь отрицать, что ты замужем за научным светилом?
- Это-то и плохо. Женщине нужен муж, а не светило. И детям нужно не светило, а отец!
Гнев сделал ее красноречивой, и я улыбнулся, подумав вдруг, что рискую: она ведь сжимала в руке статуэтку - должно быть, чувствительно получить терракотой по лбу! Я осмотрелся. Я задумывал, выражаясь военным языком, диверсию, то есть способ отвлечь внимание противника.
- Ты права, - сказал я. - Ты, должно быть, задыхаешься в этом доме. Почему бы, например, тебе не сменить мебель?
- Мебель? Зачем? Я ее не замечаю. Наверное, я смотрела на нее вначале, когда пришла в этот дом. Теперь я не вижу этих вещей, я просто ими пользуюсь. Утруждать себя тем, чтобы менять одни вещи на другие? Я не сумасшедшая! Если, например, новая мебель окажется красивее, я начну замечать ее и это будет меня отвлекать. Когда я пришла в этот дом, все эти вещи здесь уже стояли, и пока я здесь, они останутся на своих местах.
Безусловно, Милена была не похожа на других женщин. Я рассудил, что диверсию лучше завершить. И перешел к главному:
- Я никак не пойму, почему вы с Эладио не можете жить спокойно. Он миролюбивый и разумный малый.
- Ясно, ясно! Зато я - бешеная, властная баба. Ты обвиняешь именно меня, как и все остальные. А тебе не приходит в голову, что он спокоен потому, что его ничто не трогает, что он выглядит разумным, потому что лицемерит, а я бешусь, потому что он меня доводит? Если бы ты слышал, каким голоском он вещает свое разумное, ты бы сейчас не говорил глупостей. Вот что я тебе скажу: я не доверяю тем, кто много думает. Они не любят жизнь, поворачиваются к ней спиной, знать ее не хотят. Они столько размышляют о том, чего не знают, что додумываются до чудовищных вещей.
- Эллер - не чудовище.
Милена возразила, что вот именно чудовище, взяла меня за руку, помогла мне подняться с моего шаткого стула и потащила в гараж. Там она показала мне нечто вроде рамки, установленной на столике.
- Подойди-ка к этому агрегату, - велела она. Я посмотрел на рамку с опаской.
- Не бойся, не укусит, - заверила Милена.
Аппарат состоял из двух колонок, возможно никелевых, высотой примерно сантиметров двадцать, соединенных в своей верхней части длинной металлической лентой. Я сделал шаг к аппарату.
- Ближе, - подбодрила меня Милена. Я повиновался.
- Еще, - настаивала она, пока я не подошел вплотную. - Ну? Что ты чувствуешь?
Мог ли я признаться, что в эту минуту я вспомнил - точнее, пережил давнее посещение Института Пастера? Я видел, слышал и лай, и запах, и даже шерстинки, прилипшие к брюкам, и полный надежды, но донельзя печальный взгляд пса. Милена вновь настойчиво повторила:
- Что ты чувствуешь?
- Что чувствую? Что чувствую? Может быть, присутствие собаки...
- Ты не ошибся. Чтобы создать это великолепное устройство, - в ее голосе явственно слышался сарказм, - чтобы в установке "чувствовалась собака", Эладио корпел долгие годы, забыл о жене и детях, пожертвовал другом...
Я смущенно заметил:
- Насколько мне известно, с его друзьями ничего плохого не случилось.
- Я не сказала: друзьями, я сказала: другом! Своим лучшим другом. Сейчас ты в этом убедишься.
Она снова взяла меня за руку. Открыла дверцу в тонкой перегородке. Я заглянул туда.
- Маркони, - пробормотал я как во сне. На вешалке или на крючке, я толком не разобрал, висела шкура несчастного пса.
- Что это? - спросил я.
- Ты и сам видишь. А сейчас Эладио пошел купить яду у Пауля, чтобы протравить шкуру, как это делают, когда овца сдохнет.
- Эллер его так любил! Должно быть, пес умер от старости.
- Нет! - неумолимо ответила Милена. - Он умер во благо науки, как выразился Эладио. Я не переваривала этого пса, грозилась убить, но ни разу не причинила ему вреда. Эладио же его очень любил, но еще больше ему хотелось, чтобы, приближаясь к рамке, человек чувствовал присутствие собаки.
- И поэтому он убил Маркони?
- Да. Потому что он - чудовище. Монстр и дегенерат.
Я ответил:
- Боюсь, что ты права.
Я поцеловал Милену.
- Ты его не подождешь? - спросила она.
- Нет.
Кажется, когда я уходил, она улыбалась. На улице, под сияющим утренним солнцем, я почувствовал, что весь дрожу. "Какое облегчение - выйти из этого дома, - подумал я. - Бедная Милена! Из-за Эллера ее жизнь превратилась в сплошной кошмар".
Мы ежедневно виделись с ребятами и обсуждали сложившуюся ситуацию. Я и теперь, как и тогда, не понимаю, что, собственно, мы могли решить; но встречи эти казались мне совершенно необходимыми. Я был целиком и полностью на стороне Милены; я так защищал ее во всем, что даже Длинный, который всегда оправдывал женщин, сказал мне однажды:
- Ты что-то уж слишком!
