Отплыть решили двадцать девятого апреля поутру. В шесть часов, когда рассвет лишь брезжил, высыпали всей ордой из домиков своих на берег реки Большой. Плоты с добром под присмотром караульных уж стояли изготовленными. Отплывающие молча команды ждали. Смотрели исподлобья на большерецкие строения, родные для многих, кое-кто посмаркивался, курили. Пришел Беньёвский с господами, молвил:
- Ничего, ребятушки, ничего. Новое отечество добудем. Утешитесь сердцем.
Пришел священник, молитву напутственную прочел, каждого благословил. Беньёвский подошел к нему:
- Поедемте с нами, батюшка. Во вновь освоенном месте церковь прекрасную поставим, богатый приход будет, с богатыми, щедрыми мирянами.
- Нет, сыне, - ответил пожилой священник, - не поеду. Не для сана моего и не для возраста столь суетное плаванье. Я и здесь людям полезен буду - остались ведь...
- Воля ваша, - сухо сказал Беньёвский и прочь пошел.
Иван Устюжинов, обнимая счастливую, довольную отъездом Мавру, тоже смотрел на большерецкие домики. Предводитель подошел к ним, спросил:
- Ну, Ваня, рад тому, что жизнь новую начнешь?
- Да не особо-то...
- Отчего же?
- Батю жаль.
Беньёвский положил на плечо Ивана руку, серьезно посмотрел ему в глаза:
- Теперь я, Ваня, отцом твоим буду. Всем вам, тебе ж особливо, сказал и тут же отошел.
Привели из гауптвахты арестованных - солдатских и казацких начальников, сотника Черных, купца Казаринова, которых брали с собой для работ по оснастке судна, переправили их на плоты. Беньёвский, казалось, только того и ждал - трижды в ладоши хлопнул, прокричал:
- Детушки! А ну-ка на плоты давай садиться! И Бог нам в помощь!
С пригорка потекли к реке, дорогой крестились, утирали слезы. За четверть часа разметились все, и один за одним, отталкиваемые шестами, стали выходить плоты на середину реки Большой. Все глядели на уплывающий в сторону острог. Плакали теперь уж многие, бабы голосили отчаянно. Некоторые же, наоборот, смеялись, доставали вино, разливали, поздравляли один другого с желанной волей. Тихо плыли плоты...
А на берегу, у избушки, ближней к воде, стоял человек в овечьей шубейке, в очках, без шапки, лысоватый. Он смотрел на отплывающих с улыбкой, но жадно, смотрел до тех пор, покуда не скрылись из виду плоты беглецов. Запахнул поплотнее шубейку и медленно пошел к своей избе.
А в просторной избе артельщиков на дощатом полу валялись тряпицы, чьи-то брошенные портянки, рваный сапог, две сломанные ложки. В остывшем котле, на самом дне, желтела уже засохшая ячневая каша. В углу на коленях стоял седой Евтихей и усердно молился на старый, закопченный образ Смоленской Богоматери.
* * *
В гавань на реке Чекавке, что от морского рейда всего в восьми верстах находилась, прибыли плоты в тот же день, к вечеру. Пристали у деревеньки, в которой всего-то было с десяток изб да морских амбаров со снастями. Беньёвский по переброшенной доске сошел на берег, ноги застывшие размял. Крикнул людям на пристающих к берегу плотах:
- Как причалите, выгружаться не спешите - осмотреться надобно!
Из одной избушки вышел человек в парусиновом бостроге и высоких сапогах, кряжистый и косолапый. Трубку курил дорогой. Прямо к Беньёвскому подошел, широко заулыбался, так что борода веником распушилась.
- Ну, здравствуй, Василий Митрич! - обнял его Беньёвский.
- И ты здоров будь, милый государь, - ответил косолапый, не вынимая трубки изо рта. - Стало быть, как задумал, так и совершил? Прищучили, видать, воеводу камчатского?
- Да, Митрич, третьего дни лишен был Нилов и должности своей и жизни. Впрочем, во второй утере сам виноват. И таперя поплывем мы с мужиками куда-нибудь в чужие земли, где нет порядков злых и недостаток есть в руках рабочих.
- В колонии гишпанские, я мыслю? - осторожно осведомился Василий Митрич.
- Не столько важно куда, мой милый штурман Вася Чурин. Главное в том, чтоб с Камчатки поскорей уплыть. Неровен час, о проказе нашей в Охотске сведают, тогда уж не уйти. Какие, Вася, ты здесь корабли имеешь, что дальнего вояжа не испугаются?
Василий Чурин вначале не ответил, выбил о каблук из трубки выгоревший пепел, трубкой же показал на мачты двух судов:
- Да вот, все перед тобою, сам помнить должен. Галиоты "Святая Екатерина" да "Святой Петр", на котором я тебя из Охотска привез. Первому судну уж лет сорок будет - дряхлая "Екатерина", ну а другой кораблик понадежней будет. Двадцать сажен длиной да пять шириной. Сей галиот до островов гишпанских выдюжит, токмо давай сперва дождемся, покуда лед сойдет, - а то во льду ещё стоит. После проконопатить надобно его немного, подкрасить кое-где, рангоут отскоблить и весь корабль отакелажить по всем мореходным правилам. Тогда токмо и поплывем.
Беньёвский ожесточился лицом, сказал резко:
- Долго! Долго! Не подходит! Ничего конопатить и красить не станем, скоблить тож! С поспешением завтра поутру отакелаживать судно начнем. Я тебе для занятия сего вона сколько работников привез! Торопись, штурман! Неможно медлить!
Чурин в сердцах на землю плюнул:
- Ладно, не станем красить и скоблить, ну а лед-то как от галиота уберешь? Растопишь, что ль? Ты вон по свободной воде сюда подъехал, а судно льдом запаяно!
- А толстый лед?
- Да вершков около семи толстотою будет.
- Окалывать станем. Чурки чугунные потяжелей найдутся?
- Имею пудов на пять, из балласта...
- Отменно. С бортов на канатах долбить ими станем. Ежели не столь, как нужно, тяжелы окажутся, пушками колотить будем или зарядами пороховыми взрывать! Выведем судно на воду чистую! А то зачем я тебе людей привез? Да они ради воли своей денно и нощно трудиться станут. Давай, Вася, чтоб в три дня был готов галиот для плаванья. Успеешь судно за три дня изготовить пятьсот рублей серебром получишь и присную мою благодарность!
Чурин усмехнулся по-мужицки откровенно, но подмигнул:
- На кой ляд мне серебро твое? Цесаревича Павла ведь правим дело, а? Надобно будет, я и без заслуг у тебя попрошу, - чай, не откажешь?
- Не откажу, Вася, - снова обнял штурмана Беньёвский. - Ладно, ты погляди, какой народец у тебя в матросах будет. Даже ученики штурманские имеются.
Чурин с матросским прищуром посмотрел на мужиков, что у плотов возились:
- Да, годный для плаванья народец. Впрягу я их в работу крепко - не рыпнутся, али они себя уж вольными считают?
Беньёвский рассмеялся:
- Больно скоро ты от русаков привычки к воле требуешь!
- Да! - вздохнул Василий Чурин. - К воле-то оно ещё труднее привыкается, чем к неволе. Но, сударь, стало быть, готовим галиот?
- Готовим!
Волей ли - неволей, но под суровым смотрением Чурина, командовать умевшего, закипела на берегу работа. Расставили палатки для ночлега, стали из амбаров паруса носить, раскатывали, просушивали, проветривали, латали, если надо было. Вырубали из каната такелаж бегучий: марса-фалы, брам-фалы, кливер-фалы, тросы, шкоты. Вязать узлы учились: штыки простые и короткие, рифовые, шкотовые, брам-шкотовые, стопорные и ещё дюжину других узлов. Готовили сетки, трапы, леера, острапливали блоки. Наспех рангоут исправляли: стеньги, брам-стеньги, марсы, салинги, реи - и возили на корабль. Вооружали галиот рангоутом и такелажили его уже лишь самые умелые и навычные, что отыскались среди артельщиков. Сам Чурин руководил работой, зло матерился, бил мужиков промеж лопаток свинцовым кулаком, орал, но никто не перечил моряку, никто не обижался. С каждым часом в сердце каждого сознание вливалось, что на себя работают, на будущую свою свободу.
Пока одни оснащали галиот, другие наливали в бочки питьевую воду, пересыпали муку из сум в дубовые бочонки, хлеб пекли и тут же на сухари его сушили. Берег кишел людьми, раздетыми по пояс, - солнце в полдень жгло невыносимо. Работали на берегу и аманаты - купец Казаринов, Черных и с полдюжины младших воинских начальников.
- Как подвигаются дела? - с тревогой спрашивал Беньёвский Чурина, когда тот возвращался с корабля на берег.
Штурман, злой, замотанный работой, тыча пальцем в сторону "Святого Петра", грубо говорил:
- Глаза протри. Али сам не видишь? Наряжается помаленьку посудина!
Скоро галиот обрел весь свой такелаж. Стали возить на судно припасы и оружие. Грузили муку, солонину, воду, водку, порох, ружья. С Матерью Божьей на устах и другой ещё матерью втаскивали на талях привезенные из Большерецка пушки, а к ним и артиллерийские припасы - ядра, ящики с картечью, гандшпуги, банники, прибойники, пыжевники. Беньёвский все время на погрузке был, торопил, не давал стоять, но не ругался, не бранил работающих, а часто спрашивал взмыленных тяжким трудом мужиков:
- Ну как, ребятушки, плыть-то желаете?
- Желаем, батька, желаем, - отвечали мужики. - Вельми охочи уплыть отсель.
- А значит, поспешайте. Не ровен час, команду по наши души вышлют.
- Будем поспешать, - соглашались мужики и с утроенной силой впрягались в работу.
