Кто они, все эти люди? Откуда они взялись? И главное: интересует ли их этот вопрос так же, как нас с папашкой?
Я подолгу разглядывал каждого, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы их выдать. Если, к примеру, есть Бог, который решает, что они все должны говорить или делать, то интенсивные наблюдения этих процессов могут дать весьма интересные результаты.
Моё положение было очень выгодным. Найди я интересный объект для наблюдения, он не мог бы скрыться от меня до самых Патр. Таким образом наблюдать за людьми на теплоходе легче, чем изучать тлю или тараканов.
Люди размахивали руками, некоторые вставали с шезлонгов и разминали ноги, одному старику удалось в течение минуты пять раз надеть и снять очки.
Было ясно, что пассажиры парохода не отдают себе отчёт в том, что они делают.
Особенно интересно было наблюдать, как у них двигаются веки. Естественно, что все они моргали, но с разной частотой. Странно видеть, как эти складки над глазами поднимаются и опускаются, точно сами по себе. Один раз я видел, как моргала птица. Казалось, будто у неё внутри встроен механизм, который регулирует моргание. Люди на пароходе моргали также механически.
Несколько пузатых немцев напомнили мне моржей. Они лежали на топчанах, сдвинув на лоб белые фуражки, и, если не считать действием то, что они лежали и дремали на солнце, их единственным действием было смазывание себя кремом для загара. Папашка назвал их "bratwursttyskere". Сперва я решил, что они все происходили из одного места в Германии, которое называется Братвурст, но папашка объяснил, что назвал их так потому, что они ели много жирных колбасок, которые называются bratwurst.
Мне было интересно, о чём такой "bratwursttysker" думает, лёжа на солнце. Я решил, что он думает о колбасе. Во всяком случае, было не похоже, чтобы он думал о чём-нибудь другом.
Я и после полудня продолжал свои философские наблюдения. Мы с папашкой договорились, что будем держаться по отдельности. То есть я мог свободно гулять по теплоходу, где захочу. Я только обещал ему не прыгать за борт.
Он дал мне свой бинокль. Несколько раз я украдкой наблюдал за пассажирами в бинокль. Это было очень интересно, ведь мне к тому же приходилось следить, чтобы меня не накрыли за этим занятием.
Моим самым недопустимым поступком было наблюдение за одной американкой, которая явно была не в себе, и это, несомненно, приблизило меня к пониманию, что представляет собой человек.
Один раз я застал её неподвижно стоявшей в углу салона, она даже оглянулась, чтобы убедиться, что за ней никто не наблюдает. Я спрятался за диваном и осторожно выглядывал оттуда, она меня не заметила. От страха у меня щекотало в животе, но боялся я не за себя. Я нервничал за неё. Что за тайны могли быть у этой женщины?
В конце концов она достала из сумочки зелёную косметичку. А из неё — маленькое зеркальце. Сперва она оглядела себя со всех сторон, потом занялась губной помадой.
Я сразу понял, что подсмотренная мною картина могла дать философу богатую пишу для размышления. Мало того, подкрасив губы, американка стала по-всякому улыбаться в зеркальце. И этому не было конца. А перед тем, как убрать его обратно в сумку, она помахала рукой собственному отражению! Она даже широко улыбнулась и подмигнула себе одним глазом!
Потом она покинула салон, а я ещё долго лежал без сил в своём укрытии.
Зачем она помахала себе рукой? После некоторых философских рассуждений я пришёл к мысли, что эта дама представляла собой такое редкое явление, как дама-джокер. Чтобы убедиться в том, что она существует, ей надо было помахать самой себе рукой. В своём роде она являла собой две личности. Была той дамой, которая стояла в салоне и подкрашивала губы, и той, которая помахала себе в зеркале.
Мне было ясно, что нехорошо проводить такие наблюдения над людьми, поэтому я ограничился только этим наблюдением. Но когда в начале вечера я нашёл эту даму играющей в бридж, я направился прямо к её столику и спросил, не отдаст ли она мне своего джокера.
— Ради бога! — сказала дама, отдавая мне джокера.
Отойдя от стола, я помахал ей рукой и подмигнул одним глазом. Она от удивления чуть не упала со стула. Наверное, испугалась, что я знаю её маленькие тайны. Если так, то сейчас она сидит где-то в Америке с тяжёлым грузом на сердце.
Тогда я первый раз совершенно самостоятельно попросил и получил джокера.
Мы с папашкой договорились встретиться в каюте перед обедом. Не пускаясь в подробности, скажу только, что сделал несколько ценных наблюдений и за обедом мы дискутировали о том, что же такое человек.
Мне казалось странным, что люди, весьма проницательные во многих отношениях, исследующие космос и строение атома, не могут понять самих себя. И тут, папашка произнёс нечто столь сложное, что мне придётся передать это дословно:
— Если наш мозг настолько прост, что его можно понять, то какие же мы глупые, если всё-таки не понимаем его.
Я долго сидел и думал над его высказыванием. В конце концов я решил, что в нём заключено примерно всё, что можно сказать по заданному мною вопросу.
Папашка продолжал:
— Ибо есть мозг, устроенный более просто, чем наш. Мы, например, в состоянии понять, как функционирует мозг дождевого червя — во всяком случае, частично. Но сам дождевой червь этого не понимает, для этого его мозг чересчур примитивен.
— Наверное, есть Бог, который нас понимает? — сказал я.
Папашка дёрнулся на стуле. По-моему, он был даже удивлён, что я смог задать столь сложный вопрос.
— Возможно, ты прав, — согласился он. — Но тогда Он должен Сам быть таким сложным, что едва ли способен понять Самого Себя.
Он подозвал стюарда и заказал к обеду бутылку пива. И философствовал до тех пор, пока стюард его не принёс.
— Если есть что-то, чего я не понимаю, так это почему Анита от нас уехала, — сказал он, когда стюард наливал пиво.
Я отметил, что он назвал маму по имени, обычно он звал её просто мамой, как я.
Вообще он стал так часто говорить о маме, что мне это уже не нравилось. Мне не хватало её так же, как ему, но я считал, что лучше тосковать по ней про себя, чем ходить и тосковать вместе.
Наконец он произнёс:
— По-моему, я даже понимаю законы космоса, чем причину, по которой дама уезжает из дома без всяких объяснений.
— Может, она сама этого не знает, — заметил я.
Больше мы во время обеда не говорили. Подозреваю, что мы оба пытались понять, действительно ли мы хотим найти маму в Афинах.
После обеда мы прогулялись по теплоходу. Папашка показывал на офицеров и матросов и объяснял мне, что означают полоски и знаки отличия у них на форме. Я невольно подумал о картах в колоде.
Вечером папашка сказал, что намерен ненадолго зайти в бар. Я предпочёл не заводить дискуссии на эту тему, но сказал, что пойду в каюту и буду читать Дональда.
Думаю, он даже обрадовался, что остался один. Что же касается меня, я уже размышлял над тем, что же такое Фроде собирался рассказать Хансу Пекарю когда они сидели и смотрели на селение карликов.
Словом, в каюте я собирался читать отнюдь не про Дональда. Может быть, я в то лето понял, что перерос и Дональда, и подобное чтиво.
Во всяком случае, в тот день я понял одну вещь: отныне философствует уже не только папашка. Понемногу я тоже стал философствовать.
ДЕВЯТКА ТРЕФ
…сладкий, искристый на вид напиток, имеющий шипучий вкус…
♣ "— Хорошо, что мы ушли оттуда, — начал старик с длинной седой бородой.
Он долго не спускал с меня глаз.
— Я боялся, что ты им что-нибудь скажешь, — продолжал он.
Только теперь он отвёл глаза. Показав на селение, он поёжился и спросил:
— Ты ведь ничего им не сказал?
— Боюсь, я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, — ответил я.
— Ты прав. Я начал не с того конца.
Я с пониманием кивнул.
— Если есть другой конец, то было бы неплохо начать с него, — согласился я.
— Aber natürlich! — воскликнул он. — Но прежде всего ты должен ответить на один важный вопрос. Ты знаешь, какое сегодня число?
— Не совсем точно, — признался я. — Должно быть, начало октября.
— Меня главным образом интересует не число, а год, — сказал он.
— Тысяча восемьсот сорок второй, — ответил я, и тут до меня как будто стало что-то доходить.
Старик кивнул.
— Это случилось ровно пятьдесят два года назад, мой мальчик.
— Ты уже так давно живёшь на этом острове?
— Да, уже так давно. — Он снова кивнул.
Из угла глаза у него скатилась слеза. Она ползла по щеке, но он даже не постарался её стереть.
