— Отец Небесный! — сама прервала себя Микя, с ужасом бросаясь поднять Натю, в беспамятстве, с разбросанными руками упавшую на пол во время чтения последних строк письма. — Натя, что с тобой, ради Бога? Бедное дитя, неужели радость убьет тебя? О, жестокая любовь! Сколько страданий приносишь ты слабым людям… Натя! Приди же в себя, Натя…
Точно проснувшись и отгоняя беспокойный сон, Натя вдруг встала и оттолкнула руки хозяйки, приготовившейся расстегнуть ей платье.
— Оставьте! — проговорила она с тоской и с видом человека, теряющего рассудок. — Не трогайте, пустите меня… Мне ничего не нужно: я здорова. Как вы прочли? Гендрик вернется через пять дней?
Она стала считать по пальцам:
— Пятница, суббота, воскресенье, понедельник… Ну, значит, в понедельник… О, Святая Дева, о Матерь Божия! Он сдержит слово… О, Натя, жалкая несчастная девка, глупое создание! Что будет с тобой?…
Она горько плакала несколько минут, потом, одумавшись и собравшись с силами, обратилась к хозяйке и сказала:
— Позвольте мне пойти лечь, сударыня: я чувствую слабость.
— Иди, милая Натя. Отдохни, тогда только ты в состоянии будешь оценить радостную весть, поразившую тебя так сильно в первую минуту. Но ты больна, не позвать ли нам врача? Если хочешь, я пошлю за мастером Корнелиусом. Нет? Ну, так смотри сама за собой и постарайся оправиться. А что же письмо? Разве ты не спрячешь его у себя?
Натя снова задрожала и медлила протянуть руку.
— Я знаю все, что в нем есть. Разве вы не все прочли мне?
— О, нет, все до последнего словечка, до слов «Прощай и до свиданья».
— И все именно так, как есть на бумаге?
— Ну, конечно.
— В понедельник Гендрик будет здесь?
— Да, да, разумеется. Поверь, наконец, и не волнуйся больше.
Разве только в церкви Евангелие читают так тщательно, как я прочла тебе письмо…
— Ну, тогда довольно с меня: письма мне не нужно.
— Что ты, глупая? Так мало цены имеют в твоих глазах строки милого, писанные его рукой? Ну, полно же, ты ветреная девчонка: возьми письмо и запрись с ним в твоей комнате! Ты свободна до завтра. Надеюсь, однако, что с этого дня ты станешь веселее работать, зная, что тебя ждет скоро исполнение заветных желаний. Иди же, усни!..
Пока в доме происходили все эти события, наступил вечер. С первым звоном вечернего колокола товарищи по ремеслу и собутыльники Симона перебрались за деревянную перегородку, отделявшую нечто вроде кладовой, укрываясь от любопытства городских сержантов, заглядывающих в двери и щели ставен. Эта перегородка, кстати, умеряла шум пьяных голосов и пристукивания жестких рук по столу, когда игроки открывали козыри, называя вслух: «Кубок, Динарий, Синий меч, Желтый скипетр»[18].
Микя сидела у камина и шепотом рассказывала мужу историю письма, полученного Натей. Ян слушал с бьющимся сердцем, но не выдавая ничем своего волнения. Герд, скорчившись в темном уголке, уничтожал свой скудный ужин и думал о странном поведении Нати, об ее болезни, о своих надеждах и об их жестоком крушении.
В это время, без шума и не возбудив внимания присутствующих, отворилась наружная дверь дома, и чья-то темная фигура незаметно скользнула через порог.
Она оставалась некоторое время неподвижной, освещенная слабым мерцанием огня в камине, пока ее не заметили погруженные в свою беседу хозяева. Но вот взор Мики случайно упал на нее; и она воскликнула, с испугом схватив за руку мужа:
— Ах, это она опять!
Ян, взглянув на вошедшую, со своей стороны, возбужденным тоном сказал:
— Как? Вы ли это, матушка, здесь в этот час?
— Да, это я, сын, твоя несчастная мать! — ответила Аделаида, наклоняясь к нему и протягивая ему руку.
— Дай же мне руку твою, Ян: я давно уже не видела тебя наяву!
Нерешительно вложил Ян свою руку в холодную правую руку матери. Микя с досадой произнесла:
— Что надо вам здесь, сударыня? Разве я не просила вас настоятельно о том, чтобы вы оставили меня в покое? Я надеялась, что вы уже далеко отсюда и сидите себе спокойно на своем месте.
— Кто смеет запретить мне видеть моего первенца? — спросила мать с некоторой надменностью. — Этого я не намерена сносить от жестокосердной невестки: с меня довольно испытать на себе ее жадность.
— Нет, нет, матушка, не оскорбляйте моей жены!
— Как? Я жестокосердна, я жадна? Слышишь, Ян? Вот как она обращается со мной! Много вам благодарна, сударыня; но мне кажется не особенно похвальным с вашей стороны то, что вы приходите сюда нарушать наше семейное счастье.
Аделаида презрительно пожала плечами. Герд, в свою очередь, прислушивавшийся до сих пор к разговору, подошел и подал ей стул, предлагая сесть у камина. Ян и его жена оставались на своих местах, они, по-видимому, не догадывались сделать этого.
— Господь да благословит тебя, юный друг, — проговорила ласково старая женщина, обращаясь к Герду, который в это время принес и поставил перед ней наполненный кубок и закуску.
— Что это значит, Герд? — спросила с неудовольствием Микя.
Юноша ответил:
— Я заплачу вам наличными деньгами из своего кармана за все это, или удержите из моего жалованья; но отец и мать учили меня быть почтительным к старым и немощным людям!
— У тебя дерзкий и болтливый язык, парень! — возразила Микя сердито, и на лбу у нее появились гневные складки.
— Покойный мастер Кампенс этого бы не сказал, — ответил Герд, уходя снова в угол.
— Молчи, негодяй! — вскричал Ян, вскакивая с места, и с жаром продолжал:
— Ты будешь учить меня, какой прием я должен оказывать матери? Бутылку шампанского подать сюда, дерзкий болтун! Лучшее, что есть у нас в доме — все для нее!
— Я очень благодарна тебе, добрый Ян, — сказала мать взволнованным голосом. — Ты моя плоть и кровь, и ты не станешь слушаться злой женщины, которую Отец Небесный послал для твоего испытания. Вы, сударыня, хотите прогнать меня отсюда вашей бранью? Но я останусь здесь назло вам: я хочу видеть, как далеко зайдет ваша несправедливость и слабость моего сына!
Микя с бешенством наступила на ногу своего мужа и с развязностью развалилась на стуле.
Аделаида с этой минуты как будто не замечала вовсе присутствия невестки и обращалась с речью исключительно к сыну.
— Я очень устала, мой Ян: меня утомило пребывание в этом городе и все, что мне пришлось здесь испытать. Но я хотела и должна была тебя еще раз видеть. Желание это привело меня сюда. Как только стемнело, я решилась вернуться назад в город, несмотря на то, что меня выгнали отсюда по приказанию зятя. Мне сказал один человек, что ты вернулся, Ян, и, хотя бы меч висел над моей головой, я должна была обнять тебя еще раз.
Проговорив это, она сделала движение вперед с намерением в самом деле обнять его; но Ян уклонился и сухо спросил:
— Почему же вас выгнали из города? И зачем вы оставили ваш вдовий дом? Что могло заставить вас, почтенную женщину, вести образ жизни бродяги?
— Она пришла сюда для того, чтобы вымаливать подаяния, унижать тебя в моих глазах: я не избавлюсь от нее без неприятностей и огорчений. Годы, конечно, сделали ее озлобленной и назойливой.
Микя вся дрожала от гнева, тем более, что вдова заговорила опять, обращаясь к сыну и совершенно пренебрегая ее присутствием.
— У меня нет более никакого пристанища, дитя мое! Господин Гирике в конце концов выиграл тяжбу и отнял у меня последнее достояние. Стала ли бы я просить у тебя какой-либо помощи, сын мой, если бы я не находилась в таком безнадежном положении? Ты знаешь сам, что я не только вскормила тебя моим молоком как мать, но жертвовала для тебя последним, что имела, отказывая себе во всем. Я старалась урвать даже, что только было возможно, из наследства твоих сестер, для того чтобы послать тебя в Дельфт и Девентер и поддержать тебя во время твоего пребывания в Амстердаме.
— Правда ли то, что говорит эта женщина? — спросила Микя, все еще сердясь, но тронутая последними словами матери.
Ян беспокойно задвигался на своем стуле и пробормотал.
— Все эти пожертвования были незначительны… Некоторые не дошли до меня… Потом, конечно, нужда заставила меня…
— Помилуй Бог! — продолжала Аделаида кротким тоном. — Я и не думаю напомнить тебе все это с какой-нибудь целью. Меня учили признавать, что имущество должно делиться между всеми людьми по справедливости. Что же говорить о детях и родителях! Может ли мать жалеть что-нибудь для своего ребенка? Это не только любовь, но и священное право детей. И если я обратилась к тебе, то, разумеется, только потому, что нужда меня совершенно принизила. И я нисколько не сердилась, когда ты отказал мне в помощи и наконец даже перестал отвечать. Я знаю, ты слишком благочестив и начитан в Священном Писании для того, чтобы оттолкнуть просящего, кто бы это ни был, родная мать или нуждающийся ближний, если бы у тебя не были связаны руки.
