Но даже у него, который был одним из наиболее развитых чеченцев, он нередко замечал презрительное, враждебное отношение к тем, кто был слабее его. Но и другие солдаты платили чеченам той же монетой. Горячие грузины презрительно кривили губы, мудрые армяне качали головой, глядя на сынов гор.
Удивительно Дубравину было и то, что, несмотря на давление советской власти, единое образование, законы, карательные меры, армяне, грузины, курды, казахи сохранили в глубинах народной жизни больше своих обычаев, порядков, чем русские. Получалось, что в огромном национальном котле, где варилось варево под названием «советский человек», больше всего выварился самый большой этнос, суперэтнос – русский народ.
Так, в застольных разговорах о том о сем он неожиданно для себя узнал, что у старшего Сулбанова, как это ни странно, три жены. Живут они, правда, в разных домах на одной улице и официально не зарегистрированы. Но все их дети для Вахи братья и сестры. И всего их четырнадцать.
Другой новостью для него стало то, что грузины из его взвода – малограмотные сельские парни – знают наизусть много стихов из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Как-то им из дома пришла посылка с чачей. Выпили они – и давай распевать и декламировать.
Открытием было то, что ефрейтор-курд Чече-Оглы, живший с русской девушкой больше года и собиравшийся остаться в Новосибирске с нею, вдруг получил письмо от отца с приказом немедленно возвращаться. И немедленно стал собираться домой.
Но больше всего его удивили братья Пейсаховы. Уж Бог его знает, какими путями попали в советскую армию, да еще к нему в комендантский взвод, два еврейских брата-близнеца. Еврей, служащий срочную в армии, – это вообще парадокс. А тут сразу два. И что интересно, они четко и ясно сразу просекли обстановку, мгновенно сориентировались и приспособились к новой жизни. Не прошло и недели, как они выяснили, от кого что зависит, кто чем распоряжается. И, о чудо, на восьмой день, уже зная, что Дубравин обожает сладкое, притащили передачу «от бабушки», в которой была сгущенка, огромный кусок шоколада (видимо, добытый где-то на фабрике). Короче, братья принесли ему сладкую взятку. А через день попросились в увольнение. Ну как таким откажешь? Еще пару месяцев тому назад старшина послал бы их далеко и надолго. Мол, увольнение надо заработать. Но сейчас, когда до дембеля оставались считанные дни, ему было глубоко на все наплевать. Более того, он видел, что на дембель ушли уже почти все сержанты, все разгильдяи, а он, образцовый командир, старшина, столько корячившийся для армии, до сих пор сидит в части.
И обиделся. Вы со мной так? Ну и мне наплевать. Ел с чистой совестью сгущенку и отпускал братьев «ночевать к бабушке».
XV
В начале июня его вызвал к себе начальник штаба. Сердце Дубравина дрогнуло. «Ну, кажется, дембель пришел! Наконец-то!» – подумал он, начищая сапоги перед выходом. И скорым, быстрым шагом в радостном предвкушении свободы помчался в штаб. «Сбылось, сбылось!» Он вспомнил иронический рисунок, который оставил при уходе на дембель его друг художник Алеха Соломатин. На рисунке были изображены двое в военной форме, беседующие у самовара. Один из них, помоложе, держа дымящееся блюдце у рта, заявляет другому: «Ну что, майор, дембель давай!». Под рисунком подпись: «Старшина Дубравин в гостях у начальника штаба».
Но разговор в кабинете повернул в другое русло. Скатов, лысый брюнет с морщинистым лицом, долго ходил вокруг да около, интересовался у старшины, чем он хотел бы заняться после службы в армии. Дубравину вовсе не хотелось раскрывать свои планы, тем более что они в первую очередь касались его отношений с Озеровой. Тем более что последние полгода она перестала писать ему письма. Ни здравствуй, ни до свидания. Год все было, как надо. «Люблю, страдаю!» Короче, тыры-пыры, куры-гуси. Потом письма стали приходить пореже. И уже не такие теплые. В них сквозилb любовь и забота, но уже была и тревога: «Здравствуй, милый мой, родной, дорогой, самый хороший! Я не знаю, откуда взялась эта тоска и тревога. Чем ближе становится этот день, тем мне тревожней. Большое спасибо за фотографии. Они доставили мне радость. У меня нет хорошей фотографии. И я тебе послала, где я с горами. Мне даже стыдно, ты уже столько фотографий своих прислал, а я одну, и то давным-давно. Боюсь показаться, такая стала ужасная.
Твои письма такие нежные и согревающие. Мне очень хорошо. И я чувствую, что только ты на всем свете единственный и что я тебя очень люблю.
У меня сейчас куча дел. Не знаю, за что и браться. Скоро экзамены, затем каникулы. Их я думаю провести с Володькой где-нибудь в горах. Мне очень грустно и скучно. Я не знаю, когда была очень-очень веселой и радостной. Только письма твои согревают меня.
Прочитала, ну и страшные какие-то письма у меня получаются. Мне неловко от своих же нежных слов. Я никому их не говорила, даже тебе. А вот пишу. Смогу ли я сказать их при встрече?
Я глупая. И совсем девчонка. Опять, опять детство.
Тебе нужно серьезно подумать о своем будущем, об учебе. Сюда поступить (а особенно на историю, филологический) вряд ли удастся. Нужны нац. кадры. Лучше попытаться где-нибудь в России, а затем ты можешь перевестись сюда, в Казахстан.
И ты прости меня, но не представляю тебя учителем. Я не хочу, чтобы ты был «пропащим», как и я. И если ты будешь где-нибудь учиться, мне будет гораздо спокойнее за наше будущее.
Ты подумай. Мне тоже очень нелегко. Но так надо. И ты должен учиться.
Крепко целую. Галка».
Он тогда написал ей, что тоже много думает об этом. О будущем. И еще написал, что боится встречи. Какие они стали за эти три года? В ответ пришла коротенькая записочка: «Я тоже боюсь этого. Какой ты? Какая я? Какие мы? Теперь. Пиши».
И адрес. И все. Молчание на долгие месяцы. Что случилось? Почему?
Поэтому Александр так ждал и все никак не мог дождаться увольнения в запас. Ему много в чем надо было разобраться для того, чтобы принять нужные решения.
Но Скатов поинтересовался-поинтересовался, а потом предложил:
– А может быть, ты останешься на сверхсрочную службу? Подпишешь контракт годика на три. А если не хочешь на сверхсрочную, мы тебе такую характеристику дадим – в любое военное училище тебя, считай, без экзаменов возьмут. А? Старшина? Такие, как ты, в армии нужны.
Старшина Дубравин не любил подполковника Скатова, с которым прослужил все эти полтора года. И конечно, для него такое предложение со стороны въедливого и вредного, постоянно цепляющегося по службе начальника штаба было неожиданным. И лестным.
Но… Он много думал об этом. И в принципе при желании мог уже через год подать заявление в любое училище. Но уже тогда он заколебался. Насмотрелся тут всякого. Развеял романтику. И дело было даже не в дедовщине, не в беспорядке. В конце концов, это зависит от офицеров. Он снова, как когда-то на стройке, где работал монтажником, представил себе, как он изо дня в день, из месяца в месяц будет ходить на службу, ждать очередного повышения, очередной звездочки…
Нет. Не-е-ет. И нет. Почему-то хотелось другого. Какого-то полета. Свободы, что ли. И вот сейчас, когда его детские мечты сбылись, он каким-то внутренним чувством понял, что все это в прошлом, все это ему уже не нужно.
– Такое неожиданное предложение, товарищ подполковник! – пробормотал он. – Это надо серьезно обдумать. Я как-то уж настроился на гражданку. Спасибо. Подумаю дня два. Да и с родными надо посоветоваться…
На самом деле он действительно эти два дня обдумывал ситуацию. И странное чувство теперь, после армейской службы, владело им. Он понимал, что после этих двух лет жизни на одном месте, фактически взаперти, главное, чего ему хочется, – свободы. Чтоб можно было свободно перемещаться в пространстве, видеть какие-то новые места, края, а может быть, и страны. Еще одним важным пунктом было то, что ему не хотелось отвечать за разгильдяев. «Наелся досыта! – думал он. – Чуть что во взводе – старшина виноват. На губе кто подрался, сбежал, а ты куда смотрел? Зачем мне это надо? Власти я не хочу. Деньги? Тогда майор Берестецкая предлагала мне помощь в поступлении в торговый институт в Москве, через подруг. Я отказался. Душа не лежит. Оторвался я уже от армии». В конце концов он сформулировал для себя: «В армии не оставаться. С этой страницей жизни покончено. Ехать надо к Галинке. В Усть-Каменогорск. Разобраться до конца. Что и как. Поставить точки над «i». Потом в Алма-Ату. Учиться. Либо на исторический, либо на журналистику».
Историю он страстно любил со школы. А журналистика… Он бережно собирал свои публикации еще с того времени, когда работал на домостроительном комбинате. Пару заметок написал и в армии. В дивизионной газете «Страж Отчизны». Он слыхал, что на журналистику требуются печатные работы. А это значит, что после двух лет службы он пойдет не как школьник по общему конкурсу, а как стажник по отдельному. Плюс к этому творческий конкурс. Так что шансы были неплохие.
