— Нет! — слышал я знакомый женский голос. — Нет, Тарас!..
Я посмотрел на Мазурина. Невероятно, но он усмехнулся… и покачал головой…
Дверь отлетела в сторону, свет ударил мне в лицо.
— Сволочь, — кричала девчонка. — Ты сволочь! Будь ты проклят!..
Нас вытаскивали во двор и били одновременно. Около десятка солдат во главе с оберштурмфюрером СС хладнокровно, расчетливо били меня в голову, по рукам, ногам, в спину. Надо мной тянулся, не переставая, крик девчонки, и я, когда отлетал в сторону крыльца, смотрел на невысокого, щуплого мужика с усами. Прокуренные, они свисали до подбородка, и губы нервно жевали какие-то слова под ними…
Очнулся я уже на ногах. Рядом со мной, справа, стоял Мазурин. Живучий он парень… Такое впечатление, что просто с горки на санках прокатился — потный и одышка. Словно он бил, а не его. И только кровь из старых ран выдавала в нем потерпевшего. А у меня снова уже не ныло, а ревело все тело. И ожог, и ссадины — все раны одновременно проснулись и потребовали покоя.
— Кто такой? — Оберштурмфюрер подошел к Мазурину и указательным пальцем поднял его подбородок.
— Онуфриенка из Степаненки до Тарасу Кривохерова из Тульской губернии.
— Я его не понимать! — выкрикнул лейтенант, оборачиваясь.
Девчонка стояла рядом с крыльцом, и ее трясло как в лихорадке.
— Да офицерик он красный, господин лейтенант, — засовывая цигарку под усы дрожащей рукой, сказал тот самый Тарас. Лицо его дергалось и было красным как свекла. — И этот с ним — тоже… Красные командиры они, господин лейтенант…
— Ублюдок!.. — Девчонка налетела на брата как орлица.
Я ни разу не видел, чтобы женщина была в такой слепой ярости. Все, что копилось в ней все то время, что мы знакомы, выходило из нее, как из пробоины в сердце, — накатом, цунами, ударной волной… Я чувствовал, что перед глазами стоял ребенок ее и два потных, дурно пахнущих кислятиной насильника…
— Зачем родили тебя, для чего?! — Схватив за волосы Тараса, брата своего, она свободной рукой изо всех сил била его по лицу. — Это же русские!.. русские!..
— Отцепись, дура!.. — хрипел он, пытаясь ухватить эту руку.
Мы с Мазуриным и дюжина фашистов смотрели на это, и в какой-то момент мне показалось: мы с Мазуриным, немцы, девчонка с братом — все это живет отдельно, само по себе.
— Забыла, сколько они народу извели?! — орал теперь хозяин дома. — Сколько горя хапнули через этих красных?!
— Они же русские командиры, гад!.. Военные, они Родину защищают, а ты их… подонкам этим!.. сдал!..
— Военные?! — Предатель изловчился и откинул от себя сестру. — А ты забыла, как эти военные вместе с командармом Тухачевским отца твоего, дядьку моева, газом в лесу затравили?!
— Отведите эту суку в сторону! — пролаял оберштурмфюрер.
Двое эсэсовцев схватили женщину за руки и повели, безвольную, рыдающую, от крыльца.
Я не успел заметить, как в руках оберштурмфюрера оказался «парабеллум». В отличие от советских командиров, офицеры рейха носят кобуру на левом боку, впереди. И оттого, что он стоял ко мне спиной и я видел лишь ремень, перетянувший его осиную талию, я упустил его движение из виду.
Но что бы я сделал, когда бы не упустил? Что я сделал бы?…
Выбросив вперед руку, немец нажал на спуск.
Раздался выстрел. Женщина, схватившись рукой за грудь и присев, сначала открыла от изумления рот, а потом лицо ее скривилось от боли. Такое же лицо у нее было, когда мы с Мазуриным зашли в комнату, где ее пытались изнасиловать.
Не дожидаясь ее стона, немец выстрелил еще два раза. Третий выстрел прозвучал в направлении уже мертвого человека…
Что бы я сделал… Я бы крикнул ей в последний момент: «Я знаю, что ты помогала нам!» — и умирать ей, быть может, было бы легче. Может, в тот момент мне придумалось бы что-то еще более ясное…
— Как жаль, что я не могу сказать ей сейчас, что не ее виню… — раздалось слева от меня, и я повернул голову.
Взбугрив желваки на скулах, Мазурин стоял и так же яростно сжимал веки.
— Как я жалею… — процедил он сквозь зубы.
Оберштурмфюрер кивнул солдатам и, пряча пистолет в кобуру, направился к крыльцу. Нас руками и автоматами толкали в спину до тех пор, пока мы не оказались у стены. Не знаю, что вызывало у немецкого офицера столько бешенства — оно читалось в каждом его движении. Эти чересчур резкие выкрики, когда того не требовала обстановка, демонстративно скорое впихивание «парабеллума» в кобуру. И, приглядевшись, я понял. Он никак не может соотнести наше положение с нашим поведением. По его расчетам, а он тому был уже не раз, видимо, свидетелем, мы должны сейчас падать на колени, молить о пощаде и заверять, что не командиры. Шли-де из Могилева в Одессу, чтобы убежать от советской власти. Но вместо того, чтобы нести околесицу и лгать, чтобы выиграть шанс на спасение, мы молчали и о чем-то переговаривались. Это его и бесило.
— Русский командир? — он ткнул пальцем в направлении Мазурина.
— Нет, он всего лишь русский полицейский. А я всего лишь русский врач.
Потеряв дар речи, оберштурмфюрер смотрел на меня изумленным взглядом.
Сзади раздался хриплый смешок, послышались восклицания, которые, если перевести на русский, звучали как: «ни хрена себе» и — «он знает немецкий». Так реагировали на мое заявление солдаты.
— Что ты ему сказал? — глядя под ноги, выдавил капитан.
— Что ты легавый, а я — хирург.
— Не разговаривать друг с другом! — прикрикнул эсэсовец. — Где вы учились немецкому языку?
— В России.
— Вы из немецкой семьи?
— Ницше знал греческий, так может ли быть такое, чтобы он был из греческой семьи?
Видимо, дел у этого офицера было много. Поэтому он снова вынул «парабеллум» и сделал в мою сторону два шага…
И я во второй раз в жизни увидел перед собой зрачок пистолета.
— Прощай, Мазурин, — как можно быстрее проговорил я.
— Опустите оружие, оберштурмфюрер!
Силы вышли из меня так быстро, что посмотреть налево — туда, где на земле лежали сорванные с петель ворота двора Тараса, сил у меня не было.
Но видел, как стоящий передо мной эсэсовец перехватил «парабеллум» за ствол и, вытянувшись, как для плевка, щелкнул каблуками. Не поднимая головы, я скосил глаза в сторону приближавшегося к нам человека. Но видел только начищенные, чуть тронутые пылью сапоги. Через несколько мгновений к этим сапогам добавилось еще несколько пар.
— Что здесь происходит?
— Господин оберфюрер, мною взяты в плен двое русских офицеров, переодетых в крестьянское платье!
Взявшись ниоткуда, возле моего подбородка появилась трость. Сначала я подумал, что это какое-то холодное оружие и мне сейчас просто проткнут горло. Но трость надавила снизу, и я вынужден был поднять голову.
Снова полковник. На каждую деревню по полковнику. У них много полковников.
— Вы только что говорили по-немецки, — это был не вопрос.
— Это так, — ответил я.
— Вы преподаете? Только не говорите, что Ленин тоже знал немецкий, однако не преподавал. Иначе я вас убью.
— Нет, я не преподаю. Но у меня были хорошие учителя…
Говоря это, я увидел, как эсэсовец махнул тростью, и капитана Мазурина, дернув за руку, отняли от стены. Подгоняемого пинками и ругательствами, которых он не понимал, его повели со двора.
— …и я был в Германии.
— В каком году вы были и где именно?
— В тридцать шестом году, в Берлине, на симпозиуме хирургов. Я читал лекцию на кафедре Берлинского университета.
Полковник недоуменно покачал головой.
— Неисповедимы пути господни, — услышал я. — А теперь вы в рубище прячетесь от тех, кто пять лет назад вам аплодировал. Как все изменилось, верно, доктор?
— Вряд ли эту женщину убил тот, кто слушал мою лекцию. — Я посмотрел на тело девочки. — Вряд ли меня и моего знакомого забивали ногами до полусмерти те, кто мне аплодировал пять лет назад.
— Новые времена диктуют новый порядок жизни, доктор. — Полковник постучал тростью по своему сапогу. — Ничто не стоит на месте.
— Кроме принципов человеколюбия.
— Вы еще и философ?
— Разве я поднял эту тему? Впрочем, с идеей сублимации я знаком.
— И вы считаете идею сверхчеловека беспринципной, — снова не вопрос, снова утверждение.
Я заставил себя улыбнуться.
— Какие принципы могут быть у команды «убей»?
С интересом прикоснувшись без видимой причины к фуражке, он сделал шаг ко мне. Глаза его блуждали по моему лицу.
— Какое звание у вас в Красной армии?
— На петлицах я носил знаки различия военврача второго ранга.
— Майор, значит? Штурмбаннфюрер, если оценить шкалой нашей иерархической лестницы. Военнослужащий категории «миттлере фюрер».
— Нет, оберфюрер, я военврач второго ранга Красной армии.
