— Ну, вот. А тут он — видишь ли — против!
— Что ж, он отец. И, согласись, имеет резон…
— А-а-а, резон, — запальчиво возразил я. — Какой резон? А впрочем, конечно. У него есть какие-то свои расчеты… Может, он мечтает о другой партии для Наташки… Словом, я его лично не устраиваю, понимаешь — лично!
И затянувшись, закутавшись в дым, я погодя, спросил — заглядывая ей в лицо:
— Ну, ладно, он — это дело особое… Но ты-то, ты — то чего боишься — а? Скажи!
— Ах, не знаю, сказала она, отводя и пряча взгляд. — Достаточно того, что Наташа — из этой фамилии, из этой среды… Не связывайся ты с ними, ради Бога! — Она как-то вдруг посерьезнела, погрустнела, завяла. — Во всяком случае, я предвижу неприятности… И если Ягудас против, как ее отец, то я тоже против — и очень! — как твоя мать.
* * *
В тот же вечер ко мне в комнату заглянула Наташа. Я обрадовался — и удивился. Этого почти не случалось; за время нашего знакомства (а прошел уже месяц) она была у меня дважды — и то лишь украдкою, второпях…
— Папу вызвали в министерство, — сообщила она, — какое-то у них там совещание, что ли. Он не хотел, отнекивался, но — пришлось… Так что мы теперь вольные птицы!
— А когда он вернется? — задал я классический вопрос.
Я в этот момент как раз работал, отшлифовывал стихотворение (еще теплое, недавно только родившееся и, по-моему, лучшее изо всего, что я написал в ту пору.) Стихотворение было суровое и слегка печальное, о прощании с юностью, о возвращении в Москву после долгих странствий… Я сидел, ссутулясь, за столом, — взлохмаченный, обложенный рукописями. Наташа, подойдя, сказала.
— Чего нам думать? Когда вернется — тогда вернется… Плевать! — Она скользнула пальцами по моей шевелюре. — Сейчас мы, во всяком случае, одни.
И легко — как-то мягко, по кошачьи — уселась на край стола.
Она была в коротком халатике, без чулок; вся свежая, пахнущая молодостью. Я посмотрел на ее колено — круглое, блестящее, облитое крепким ровным загаром… И отложил карандаш.
— Ты, может, занят? — спросила она. — Я тебе не мешаю?
— Нет, милая, — сказал я поспешно. — Наоборот! И положил на колено ей руку. Вернее — не на колено, а выше… В том месте, где рука теперь лежала, как раз кончалась область загара, а дальше открывалась чистейшая, незапятнанная, прохладная белизна…
Она завозилась, устраиваясь поудобнее. Отодвинула бумаги. И оттуда, из-под них, выглянула вдруг ребристая рукоятка ножа.
— Ого! — сказала она. И медленно, опасливо вытащила широкий, чуть изогнутый, финский нож. Оружие!
— Да какое оружие, — поморщился я. — Так, финячок, игрушка… Старая память…
— Откуда это у тебя?
— С севера.
Я осторожно отобрал у Наташи ножик (кривое лезвие его коротко вспыхнуло синеватым холодным огнем) и небрежно бросил в ящик стола.
— Но для чего ты его держишь здесь? — спросила она.
— Просто так, — сказал я, — карандаши точить…
— А ты пишешь только карандашами?
— Да. Как видишь.
— А почему не пером — как все прочие?
— Ну что ты заладила: зачем, да почему? — сказал я, поднимаясь и привлекая ее к себе, и снова — от запаха ее кожи, от ее тепла, — как бы хмелея, чувствуя знакомое головокружение. — Прямо, как в деревенском клубе — вечер вопросов и ответов… Поговорим о чем-нибудь другом! И… Давай-ка пересядем.
Я оглянулся на диван.
— Здесь же — неудобно… Пойдем туда!
— Нет, нет. — Она опустила голову, затрясла подбородком. — Не надо. Лучше — здесь.
— Но почему? Почему?
— Ну, вот, ты тоже — заладил, — сказала Наташа, передразнивая меня. — как в деревенском клубе… — Она подняла смеющееся, смущенное, густо зардевшееся лицо. — Поговорим-ка о другом…
— Все же я не понимаю, — пробормотал я досадливо. И осекся. Вспомнил: "Смотри, не испорть девочку!" И сказал — пересохшими губами: — Впрочем, ладно, как хочешь… Раз ты такая пугливая… Давай, черт возьми — о другом! Так даже лучше.
— Вовсе я не пугливая, — сейчас же сказала Наташа.
Во все время этого разговора, она сидела на краешке стола; теперь слезла. Оправила халатик. Перебросила через плечо косу. И затем — искоса, исподлобья — глядя на меня:
— Ты, что ли, обиделся?
— Да нет, не то чтобы… — замялся я, — так, вообще…
— Обиделся, — низким медленным голосом проговорила Наташа. — Я же вижу!
И отступя к дивану — уселась там. Подобрала ноги. Вздохнула коротко.
— Я не боюсь… Но — зачем спешить? Все ведь у нас впереди, правда?
— Что ж, правда, — проговорил я, задыхаясь. — Конечно… Спешить зачем?
И тяжело ступая, пошел на нее.
Я что-то еще говорил, лопотал невнятно, но уже не соображал — что, и не слышал себя, оглушаемый тугими, неровными толчками сердца. И я не видел уже ничего — только цветастый, распахнутый на груди, Наташин халатик. И круглые, медоватого цвета, ее колени — обнаженные, сжатые, ждущие…
И в тот момент, когда я приблизился к ним, склонился над ними, — откуда — то издалека, снаружи, с лестничной площадки, донесся гул и железный дребезг. Наташа встрепенулась, напряглась.
Спустя секунду там — на площадке — резко щелкнула дверца лифта, затопали шаги.
— Папа! — воскликнула она шепотом. — Пусти! — И оттолкнув меня, вскочила стремительно; ее словно сдуло ветром… И — все! Я остался один.
* * *
Я начал эту главу, желая как бы воскресить мою первую, настоящую любовь, — невольно стремясь докричаться до нее, вернуть ее, позвать обратно… И вот — дозвался. Вернул.
А теперь, признаться, как-то даже и сам не рад.
Воскресли, ожили, не одни лишь лирические, радостные картины, нет — вместе с ними вернулась и боль, и печаль…
Мы часто забываем о том, как сильна и трагична власть воспоминаний! Прошлое, — даже преобразованное, измененное временем, — все равно ведь неподвластно нам. Иногда наша память, воскреснув, напоминает джина, выпущенного из бутылки; джина, который только и умеет, что отворять призрачные дворцы, или разрушать все до самого основания.
ВИЗИТ
Поэт Василий Казин появился у меня спустя неделю. Это был маленький, плотный, весьма энергичный и подвижный — несмотря на возраст — человек.
Держался он вольно, по-простецки, говорил с добродушным юморком.
— Эге, вот ты стал какой! — заметил он, снимая пальто. — А ведь я тебя помню совсем пустяковым…
И он раздвинул пальцы и показал:
— Эдаким вот — с вершок.
Я пригласил долгожданного гостя к столу. К приходу его мы с матерью приготовились загодя; она прибралась в комнате, принесла необходимую посуду, а я — на последние сибирские свои сбережения — купил вина и водки. Мы уселись — и я потянулся к бутылке. Казин сейчас же сказал, подняв предупредительным жестом ладонь:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
