авторитетной для читателя.
С такой заметной челюстью, перекошенным ртом и разноцветными глазами, которые подчеркиваются черными бровями одна выше другой, Воланд силами рассказчика предстает карикатурным словесным воплощением некоторых особых примет, странных для его времени, включая асимметрию лица и глаза разных цветов, а также маркеров нездешности, от заграничных ботинок до периодически пропадающего акцента, так обескураживающего собеседников Воланда. Вдобавок наш рассказчик помечает даже не столь уж особые приметы Воланда тем же узнаваемым языком, который порой сводится до чуть ли не расшифровки односложных ответов на полицейский опрос: «По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет». И знаменитое завершение портрета – «словом – иностранец» – вызывает в памяти навешивание ярлыков, которым обычно заканчивали объемные, абсурдные, противоречивые досье, помещая человека в ту категорию, которая на данный момент была выбрана козлами отпущения; в нашем случае – иностранцев.
Прототипы писателя: безумцы, апостолы и следователи тайной полиции
Наш рассказчик сам намекает на сходство собственного писательского труда по объединению различных кусочков истории Воланда с деятельностью тайной полиции по расследованию его дела. И причина не в том, что ему не с кем было себя сравнить из авторов в традиционном понимании, коих и в его собственном романе достаточно. Ведь в «Мастере и Маргарите» отслеживается судьба сразу нескольких писателей и анализируются их писательские приемы. Пообещав бросить поэзию, Иван Бездомный садится за написание донесения в тайную полицию. В своем отчете Иван пытается собрать обрывочные воспоминания о Воланде в связный рассказ. И если Иван полагается преимущественно на то, чему сам был свидетелем, то Мастер, сосед Ивана по психиатрической клинике, опирается по большей части на информацию из исторических архивов и на силу воображения, чтобы написать исторический роман об Иисусе. Третий писатель в романе, Левий Матвей, работает в жанре неизбежно недостоверного свидетельства, следуя за Иешуа и набрасывая на пергаменте сказанное им. Наш рассказчик будто бы знаком с техникой каждого из них. Он даже включает в свое повествование длинные фрагменты их текстов, но сам никогда не ограничивается каким-либо одним из их подходов. Никто из писателей в романе не предлагает литературную модель для объединения историй, рассказанных с разницей в тысячи лет такими разными авторами, как дьявол, певец режима, историк на пенсии и апостол. Подобное объединение остается атрибутом нашего рассказчика. Тем не менее в определенный момент в романе рассказчик описывает усилия двенадцати следователей, которые, как и он сам, занимаются делом о визите в Москву иностранного профессора, «собирая, как на спицу, окаянные петли этого сложного дела, разбросавшиеся по всей Москве» [Булгаков 1999: 465]. Рассказчик и двенадцать следователей пользуются одной и той же лоскутной техникой, сшивая воедино обрывки истории Воланда. Кроме того, рассказчик имеет доступ не только к доступным общественности результатам их работы, но и к документам, являющимся конфиденциальной информацией из архивов, как, например, «важный материал», полученный следователем из показаний Ивана о Воланде [Булгаков 1999: 467].
Так наш рассказчик – следователь тайной полиции? Его недомолвки и, даже в большей степени, манера изображать своего героя в стиле, несвободном от узнаваемых признаков полицейской анкеты, не дают оснований отрицать такую возможность. Еще один вариант – писатель или, как было распространено тогда, графоман, который пользуется своими связями в тайной полиции, чтобы придать значения своему малоубедительному тексту и самому себе[112]. В Москве 1930-х годов эти вероятности в общем-то не исключали друг друга; наоборот, они объединялись в странном гибриде, авторе – агенте тайной полиции[113]. Булгаков был лично знаком с одним из первых представителей этой странной породы советского писателя. В 1928 году, когда он пытался начать свою литературную карьеру, Булгаков получил предложение отредактировать тексты Ф. Я. Мартынова, следователя тайной полиции, который вообразил себя сочинителем рассказов, основанных на следственных делах. В отличие от Бабеля, внесшего существенную правку в текст Мартынова, Булгаков ограничился парой исправлений грамматических и стилистических ошибок. Эти правки – следы пересечения не только конкретных индивидов, но и различных типов советского писателя. С одной стороны, молодой интеллигент с компрометирующим буржуазным прошлым, изо всех сил пытающийся стать писателем в новом и весьма враждебно настроенном литературном мире. А с другой стороны – само воплощение нового режима, следователь тайной полиции, также жаждущий завоевать мир литературы, который настолько к нему расположен, что дает в помощь сразу двух блестящих писателей для полировки шероховатостей его прозы. Редакторские правки свидетельствуют о странной иерархии: с одной стороны, Булгаков признается лучшим стилистом, но это признание обеспечивает его только обслуживающей функцией при едва зародившейся новой породе советского писателя – следователе. Написание следственных дел, даже перегруженных ошибками, оказывается более значимой предпосылкой для того, чтобы стать советским писателем, чем наличие хорошего стиля. На какое-то время следовательский опыт дает Мартынову преимущество перед Булгаковым на московской литературной сцене.
Но лишь на какое-то время, так как рассказы Мартынова, по неизвестным причинам, так и не были напечатаны. Между тем сама фигура особиста-писателя не была отправлена на полку вместе с ними. Наоборот, следователь тайной полиции как писатель стал феноменом 1930-х годов благодаря удивительной фигуре Л. Р. Шейнина. Шейнина взяли в штатные следователи, когда он только делал первые шаги своей писательской карьеры, учась в Литературном институте. Высказав опасение, что карьера в уголовном делопроизводстве будет препятствовать его мечте посвятить свою жизнь литературе, Шейнин узнал от более опытного коммуниста, что честолюбивому автору работа в органах пригодится куда больше диплома литературных курсов[114]. Со временем Шейнин стал понимать, в чем заключалась мудрость его наставника, осознав, что «в работе следователя есть много общего с писательским трудом. Ведь следователю буквально каждый день приходится сталкиваться с самыми разнообразными человеческими характерами, конфликтами, драмами», благодаря чему он приходит к удивительному пониманию человеческой психологии [Шейнин 1984: 6–7]. Являясь связующим звеном между его криминалистической и литературной деятельностью, психология на протяжении всей его жизни оставалась увлечением Шейнина, даже сотрудничавшего какое-то время со знаменитым русским психологом А. Р. Лурией в разработке первого детектора лжи [Ершов 2006]. Шейнин быстро сделал в сыске поразительную карьеру. Он расследовал самое известное политическое дело своей эпохи, убийство С. М. Кирова, помогал А. Я. Вышинскому в проведении показательных процессов 1930-х годов и был избран представителем Советского Союза для участия в Нюрнбергском процессе. Будучи ответствен за отправку в лагеря множества людей, он и сам дважды отправлялся отбыть лагерные сроки, но чудесным образом относительно быстро умудрялся выходить на свободу. Хотя он долго отказывался говорить о своем пребывании в лагерях, в итоге все же рассказал
