Какие только сумасбродные мысли не приходили ей в голову. Но иногда она гнала меня от себя прочь. Тогда я уныло бродил по улицам, не зная, куда себя девать. Не было дня, чтобы я не появлялся в доме коменданта. Если кто-нибудь видел меня входящим в дом, сейчас же кричали:
— Ирочка, Ирочка, твой Урсус пришел.
Все так привыкли видеть меня с Ирочкой.
Может быть, со стороны это казалось смешным, но мне с высокого дерева было наплевать, что думали другие.
— Вы очень привыкли ко мне, Урсус? — часто спрашивала меня Ирочка.— Вам жаль было бы, если бы я уехала?
А однажды на охоте она внезапно схватила меня за плечи, потянулась ко мне, зажмурилась и поцеловала в самые губы, а потом отпрыгнула в сторону и захлопала в ладоши.
— Боже мой, Урсус, какой вы смешной сейчас! Ну, засмейтесь же, я сегодня такая счастливая, такая счастливая!
И глаза у нее опять были жаждущими, жадными и вместе девически-нежными.
Я сдвинул фуражку на лоб, нахмурился и сказал с досадой:
— Может быть, я очень смешон, но из этого не следует, чтобы надо мной всегда смеялись. Если угодно, я могу уйти домой.
А думал совсем другое.
Ну да, об этом я мог бы рассказывать до бесконечности, и вы бы все равно ничего не поняли. Повторяю, все это очень смешно, очень глупо, да ведь человек сам никогда не заметит в себе смешного, пока его не подведут носом — носом к самому зеркалу.
Так случилось и со мной.
Как-то прихожу я к коменданту, уже в конце мая. В первой же комнате встретила меня Ирочка — сияющая, счастливая, в белом платье. Увидела меня, подбежала, схватила за руки и голову к кителю моему прижимает:
— Урсус, роднуля мой, любименький, вы сегодня добрый, да? Ну так я вам сейчас покажу что-то очень-очень хорошее. Вы должны меня порадовать и согласиться со мною, что «оно» хорошее.
Вот я сейчас сижу с вами, и прошло уже десять лет с той поры, а у меня руки дрожат и черт его знает что во мне кипит. Тогда же я и вовсе ничего не соображал — видел только солнце, которое слепило мне глаза и жгло сердце. Взял бы, кажется, Ирочку на руки и унес бы невесть куда. Однако пошел скромненько за нею, стараясь не шуметь, на цыпочках, как она велела. Дошли до гостиной и там за портьерой остановились.
— Вот, смотрите,— зашептала Ирочка,— смотрите на веранду — видите?
Я чуть отодвинул портьеру, и увидел на веранде за столом коменданта, жену его, Машеньку, Любочку, Ксеничку, Юличку и еще одного господина, мне не знакомого, в штатском. Он мне показался неказистым — я взглянул на него только мельком.
— Ну что, видите? — шептала мне на ухо Ирочка.
— Вижу, конечно, но в чем же дело?
— Вот глупый! Он спрашивает… Ну, конечно же, дело в этом господине. Видите?.. Он художник, известный художник из Петербурга. Нравится?
Я вгляделся в штатского внимательней.
— Ничего, пожалуй, да нет, нравится, если хотите.
Мне не дали договорить, выволокли из-за портьеры за руку. Должно быть, лицо у меня было растерянным и глупым, потому что нас встретили смехом.
— А вот и Урсус,— сказала Ирочка, подводя меня к штатскому,— мой лучший друг — извольте любить его. А это мой жених — Василий Владимирович Лежников, знаменитый художник.
Господин встал мне навстречу и протянул руку. Я пожал ее — в глазах у меня рябило, туманилось.
— Вот теперь и все мои колокольчики в сборе,— сказал комендант,— затрезвонили.
А Лежников, глядя на меня и улыбаясь, чуть прищурив один глаз, добавил:
— Ситцевые колокольчики, генерал, яркие, веселые, ситцевые колокольчики.
Ну, вы понимаете, больше я ничего не слышал, ничего не видел и выбрался из комендантского дома как ошпаренный. Словом, я себе поставил большую точку и решил: к генералу ни ногой. Баста!
Но после трех дней глупого, обалделого пьянства и картежа, проигравшийся и измотавшийся вдребезги, я решил пойти к коменданту, чтобы устроить скандал художнику. Я его презирал до глубины души, этого хилого штафирку {29}. Черт его раздери совсем! Для куражу на дорогу еще хлопнул коньяку и чувствовал в себе прилив самых буйных сил. Шел по крепостному бульвару под липами, посвистывая, фуражку сидела у меня на затылке, кулаки засунул в карманы. И вот вижу совсем близко от себя, в каких-нибудь двух шагах, идущего мне навстречу Лежникова. От неожиданности я невольно остановился. Стою и смотрю на него в упор и не знаю, что делать. Он подходит, снимает шляпу, говорит улыбаясь:
— Здравствуйте, Савва Алексеевич, вы не узнали меня? У вас такой взволнованный, утомленный вид…
А я стою и молчу. Но он точно и не замечает моей неучтивости.
— Здесь у вас чудесно,— говорит,— и люди все такие милые. Я только что познакомился с капитаном. Он уморил меня со смеху своими рассказами. А с вами мне хотелось бы познакомиться поближе, если вы ничего не будете иметь против. Мне много писала о вас Ирочка, она вас так любит.
— Дальше,— говорю я, не двигаясь с места.— Дальше…
— Да вот и все,— отвечает он, глядя на меня, прищурясь одним глазом.
Голос его спокоен, мягок. Лицо бледно, но красиво и внимательно. Я только теперь вижу его как следует. И то, что он совсем не так плох, как казался мне раньше, разжигает во мне ярость, я стискиваю зубы — не говорю, а шиплю:
— Но если мне, сударь, совсем не интересно говорить с вами, если мне до вас нет никакого дела, если ваше общество мне неприятно? Вы можете понять это?
Я напираю на него грудью, буравя его ненавидящими глазами. Тогда он берет меня за локоть и отвечает совсем тихо, почти ласково:
— Савва Алексеевич, не пытайтесь меня обидеть — это не удастся вам. Силы наши не равны,— за мною преимущества, которые приводят вас в бешенство, но с этим ничего не поделаешь — помочь вам никто не сумеет. Кое-что мне дано видеть, и вы напрасно полагаете, что вам до меня нет никакого дела. Вы можете меня ненавидеть, но вы сильный, мужественный и порядочный человек, как говорит Ирочка, а я ей верю. Она вас уважает и любит как друга — меня любит по-иному, и это судьба. Так неужели вы хотите, чтобы она вас перестала уважать и любить так, как любит?.. Вот все, что я хотел вам сообщить. Но во всяком случае, не думайте, что я уклоняюсь от чего-либо. Вы вольны поступать как подобает порядочному человеку, и я всегда готов пойти вам навстречу. До свиданья.
Он отчитал меня как мальчишку, а я даже не перебил его. Все было кончено.
VI
Вскоре я вышел в запас, уехал в Овражки и занялся, как видите, хозяйством. В конце концов, все, что ни делается, все к лучшему. Мне ничего больше не нужно, поверьте. Но тем история моя не кончилась, а имела свои последствия и такие, которые и привели меня к мысли, что все эти нежные чувства не про меня писаны.
