Десять часов утра. Как и всегда, профессор Райфенберг пришел на занятия точно, минута в минуту. Салон г-жи Кёнигсгартен был пуст. Райфенберг разложил на рояле ноты, затем очень тихо, так что звуки едва долетали через тонкую дверь в спальню г-жи Кёнигсгартен, заиграл одну из своих знаменитых прелюдий. У него было непревзойденное пиано. Казалось, откуда-то издалека доносятся веселые крики детей, играющих на школьном дворе. Тон маленького кабинетного рояля понравился ему, и лицо профессора засияло от удовольствия. Тут он услышал за стеной звонкий голос Евы, она окликнула его.
— Доброе утро, это я, — отозвался он.
Ева попросила еще минуточку подождать.
— У меня есть время, я не сбегу, Ева!
Добродушно посмеиваясь, он стал с любопытством разглядывать цветы в салоне. Все идет своим чередом, мужчины все еще влюбляются и присылают цветы. Он задумался. Иногда ему казалось, что он живет уже тысячу лет.
Вошла Ева. На ней был костюм для прогулки. Обычно она выходила на занятия в утреннем пеньюаре, часто прямо из ванной комнаты, пахнущая эссенциями, с еще влажными волосами.
— Да, я уже одета, хочу выйти на палубу, — сказала она, отвечая на вопросительный взгляд Райфенберга.
— На палубу? — переспросил Райфенберг, и рот его открылся от безмерного удивления, словно Ева собиралась сделать какую-то явную бессмыслицу. — Как это — на палубу? — Он тряхнул головой и громко расхохотался. — Сперва мы часок поработаем, и у тебя останется еще достаточно времени, чтобы погулять на солнышке, — сказал он и взялся за ноты.
Ева подошла ближе и умоляюще протянула к нему руки.
— Ах, пожалуйста, милый, хороший, только не сегодня! — упрашивала она. — Я приехала из Брюсселя смертельно усталая. Я истосковалась по свежему воздуху. Уже много месяцев я не спала так хорошо, как этой ночью. Нет, каким ты иногда умеешь быть несносным! — Иссиня-серые лучистые глаза смотрели на него с мольбой.
Райфенберг трагически наморщил лоб и склонил перед Евой голову. Его долг быть неумолимо строгим. Если Ева не будет работать, к ней снова вернутся все ее прежние недостатки, сырой звук, подозрительные вибрации, которые только он один и слышит. Стоит им неделю не работать, и она возвращается к нему дикаркой, так что он просто в отчаяние приходит.
— Мы ведь четыре дня не работали, Ева, — сказал он озабоченно, все еще трагически морща лоб. — Ты, вероятно, забыла, что сегодня вечером поешь? — В его маленьких сощуренных глазах таились упрек и предостережение.
Ева рассмеялась. Ах, эти несколько песен она и во сне споет, и ему это прекрасно известно.
— Вот как? — Райфенберг покачал головой. — В этом я вовсе не уверен, — ответил он с иронической усмешкой.
— Есть же на свете такие жестокие тираны! — воскликнула Ева.
Теперь у Райфенберга действительно был несчастный вид. Он примирительно кивнул.
— Ну ладно, — произнес он глухим голосом, в котором чувствовалась горечь, — хотя я с трудом нахожу этому оправдание, с большим трудом! — Он в раздумье вытащил из кармана часы. — Никаких возражений, пожалуйста, никаких возражений, Ева! И прошу быть точной. — Он ушел, недовольный.
— Ты злишься на меня, Пеппи? — шаловливо крикнула ему вдогонку Ева.
Райфенберг тиранил ее, порой она его даже ненавидела. Он тиранил ее во имя искусства и ничуть этого не скрывал, ее личность при этом вообще не играла никакой роли. Время от времени между ними происходили бурные сцены.
— Ты ведь в конце концов не господь бог! — кричала она, и краска гнева заливала ее лицо. Райфенберг бледнел и, раскачиваясь на своих коротких ножках, с уничтожающим высокомерием парировал:
— Нет, конечно, но для тебя я его наместник на земле! — И швырял на пол ноты. — Ну и пропади ты пропадом! — орал он, бурно жестикулируя. — Через месяц ты будешь не петь, а хрюкать. Знаешь ли ты вообще, что такое искусство?
Но на другой день Райфенберг приходил как ни в чем не бывало. Он посмеивался, как смеются над шалостями ребенка. И Ева снова без малейших возражений подчинялась его авторитету. Что она без Райфенберга? А Райфенберг говорил:
— Погоди-ка, Ева, я такое еще сделаю из твоего голоса!
Солнце ярким, ослепительным потоком вливалось в иллюминаторы. Еве казалось, что она утопает в невиданном, бесконечном море света. Зима была унылая, серая, мрачная; месяцами она жила только при электрическом освещении. Ей хотелось поскорее выйти погулять. Где же печенье для ее Зепля? Она сейчас же поднимется к нему. Что-то он думает о своей хозяюшке?
— Где печенье для Зепля? — крикнула она, зная, что Марта где-нибудь поблизости. Марта принесла печенье. Ева уже накинула пальто и надевала на пальцы перстни.
Тут в каюту постучались, и Марта открыла дверь. Кто-то спрашивал, можно ли войти. Ева прислушалась. Теплая волна радости пробежала по всему ее телу. Она застыла на месте, рука, протянутая, чтобы взять со стола кольцо, повисла в воздухе. Лицо ее выражало недоверие и даже испуг. Она побледнела от радости и сердечного трепета, потом вдруг смутилась, совсем как девчонка.
Неужели?.. Не может этого быть!..
Она словно оцепенела и не могла шевельнуть рукой, державшей кольцо.
— Господин Кранах пришел! — сказала Марта мрачно. Она ревновала Еву ко всем.
— Благодарю, Марта! — произнес хорошо знакомый голос.
Невероятно, совершенно невероятно!
Кровь опять прилила к щекам, и Ева почувствовала, что лицо у нее пылает.
— Кто там? — спросила она, хотя вопрос был излишним.
— Это я, Ева! — ответил хорошо знакомый голос.
Ева постаралась овладеть собой. Она несколько раз глубоко вздохнула, потом открыла дверь. Все это было как сон, голова шла кругом. Вспомнилось вчерашнее дурное настроение, отчаяние и страх одиночества. Оказывается, вот почему он не дал знать о себе, не прислал даже коротенькой телеграммы! Стоя в дверях, Ева изумленно и радостно улыбалась. Плавным, неторопливым движением протянула она руку молодому человеку. Ева удивительно умела владеть собой, и все же за секунду до этого она оцепенела, услышав хорошо знакомый голос.
— Вайт? — сказала она с тихим, воркующим смехом. — Я не верю своим глазам.
В расцвете сил, высокий, стройный, стоял перед ней двадцатишестилетний Вайт Кранах. Он был бледен от волнения и смотрел на нее серьезными серыми глазами, в которых читалась радость встречи и глубокая любовь. Потом он поклонился так низко, что она увидела его светлый затылок, и коснулся губами ее руки. Вайт молчал. Он не мог вымолвить ни слова, так потрясла его эта встреча. Десять дней назад они расстались в Берлине.
— Так вы, оказывается, на пароходе, Вайт? — воскликнула Ева, больше не пытаясь скрыть свои чувства. — А я думала, вас задержали дела во Франкфурте.
