«Кукурузник» шел вертикально вверх, содрогаясь всем телом от перегрузки, теряя скорость. Почти остановился в воздухе, завис, надсадно завывая мотором, — и Петрович отжал штурвал, выровнял.
Бегун передернул затвор и приставил ствол ему к затылку под форменной черной ушанкой.
— Все, Петрович… — сказал он, переводя дыхание. — Поехали… Без высшего пилотажа… — он махнул наугад, в сторону от поселка.
— Куда? — криво усмехнулся тот. — В Америку? Через полюс ближе всего выйдет…
Бегун оглянулся в салон. Пассажиры поднимались, потирая ушибленные локти и колени, настороженно косились на пистолет. Кто-то лежал на полу, держась руками за голову. Бегун подозвал Еремея.
— Куда садимся?
Тот глянул в фонарь, пытаясь определиться с высоты.
— Верст двадцать по реке. Вон за излучиной, — указал он.
За широкой излучиной Петрович снизился и сделал круг, приглядываясь, где меньше снега. Самолет далеко проскользил на лыжах по льду и по брюхо запахался в сугроб под берегом. Петрович заглушил мотор.
— Взлетишь? — спросил Бегун.
— Я-то взлечу. А ты сядешь — спокойно ответил тот.
— Это рация? — постучал Бегун по жестяному ящику на стене кабины.
— Это.
Бегун выстрелил в лицевую панель. Стрелки на приборах вздрогнули и упали на ноль.
— Лыжи давай, — велел Бегун.
Они спрыгнули в глубокий снег. Следом Петрович выбросил им две пары лыж из аварийного запаса. Бегун подсадил Павлика себе на закорки.
— Извини, Петрович, — сказал он. — Прощай. Спасибо за все и не поминай лихом.
— Помяну, не сомневайся.
Они двинулись через реку — впереди Еремей по снежной целине, за ним Бегун с сыном. Когда поднялись на высокий берег, Бегун оглянулся: пассажиры уже махали лопатами, какими-то досками и крышками от железных ящиков — расчищали полосу. Может, к ночи и закончат. На худой конец заночуют в самолете. В любом случае не пропадут…
Как только сосны сомкнулись за спиной, а уши, уставшие от треска мотора, стали различать голоса тайги: тягучий ветер-верховик и острые коготки белки, прыснувшей вверх по стволу, и шелест снега, падающего с потревоженной ею ветки, — вся бешеная карусель последних дней начала тускнеть в памяти, будто и не с Бегуном вовсе это было, а то ли в кино когда-то видел, то ли рассказывал кто-то. Течение времени замедлилось до размеренного скрипа лыж по насту.
Еремей уверенно шагал впереди. Павлик с веселым любопытством глазел по сторонам, ему нравилось ехать верхом на отце, трогая обвисшие под тяжестью снега сосновые лапы.
— Скоро придем? — нетерпеливо спросил он.
— Рукой подать, — ответил Бегун. — Дней пять всего.
Еремей петлял, чтобы сбить погоню со следа, обходил открытые места, хороня лыжню под покровом широких ветвей. Но странно — ни разу даже поодаль не послышался гул самолета. Погони не было.
Они вышли к Белоозеру не напрямки, а хитрым кругом. Павлик давно пересел на Еремея, в его заплечную торбу с поклажей. Бегун нес в рюкзаке одну икону и все равно уже едва плелся, далеко отстав от них. Он за версту узнал в молчаливой зимней тайге родные места, опушку, где Неждана умывалась росой, и, как мальчишка, бросился вперед, обгоняя Еремея. На бегу вытащил из-за спины Спаса и, держа у груди, как на крестном ходе, покатился к домам по широкому склону.
— Эге-гей, люди! — ликующе заорал он, задыхаясь. — Встречайте! Ого-го-го!!
Только эхо ответило ему из глубины леса.
Лыжи разъехались, и Бегун сел в сугроб, растерянно глядя на село, засыпанное поверх окон нетронутым снегом. Следы осмелевшего зверья прострочили снег меж домов и по крышам вокруг давно остывших печных труб. Куница тонкой длинной струйкой вытекла из-под стрехи ближней избы и скользнула к лесу.
Мимо неторопливо прошагал Еремей.
— Эй… — окликнул его Бегун. — Где люди?
Еремей молча подошел к своему дому, опустил торбу на снег. Бегун догнал, схватил его за руку:
— Люди где?!
— Ушли, — спокойно ответил Еремей. — На другой день после нас.
— Почему?
— Кто ж знал, не пожалуют ли еще гости…
Конечно, это было мудро. Бегун и сам понимал, что Белоозеро обречено с того мгновения, как Лева рассказал о нем первому же человеку в Москве. Не ждал только, что уйдут без них.
Пока раскапывали двери и разжигали огонь в печи, Бегун молчал, дожидаясь, когда Еремей заговорит сам. Стол с лавками, сундук и голая кровать стояли в чисто прибранном напоследок доме, кое-что из посуды было в печи, на полу лежали плетеные рогожки — видно, путь предстоял неблизкий, брали то, что можно унести. В красном углу осталось светлое пятно из-под снятых икон, над ним кружок копоти от лампады.
Еремей открыл сундук, переоделся в свое. Джинсы, свитер и сапоги бросил в жадно гудящую, истосковавшуюся по огню печь. Достал из подпола солонину, натопил снега и поставил вариться в чугуне. Тепло растекалось по дому, на стенах быстро таял иней. Павлик забрался на печку и уснул, завернувшись в медвежью шкуру.
Еремей сел напротив Бегуна. Между ними стоял на столе — будто третьим в разговор — Спас, освещенный багровыми бликами из печи.
— Куда ушли? — спросил Бегун.
Дальше… Там перезимуем, если Бог даст. Летом будем строиться… — Еремей тоскливо огляделся в осиротевшем доме. — Землянки теперь будем рыть. И храм под землей… Под землю схоронимся, коли на земле для нас места нет…
— Далеко это?
— Еще дня три будет.
— Когда выходим?
Еремей помолчал.
— Ты уже пришел, — сказал он наконец. Он поднял глаза на Бегуна. — Дальше я пойду один.
Бегун почувствовал, как что-то оборвалось в груди. Он смотрел на Еремея и по спокойному взгляду того понимал, что все давно решено, еще до того, как они вышли отсюда в погоню за Спасом, и говорить что-то, спорить, просить бесполезно.
— Что же мне — обратно? — мотнул он головой. — Как ты думаешь, сколько я там шагов пройти успею?
— Сколько Бог позволит… — ответил Еремей. — Ты не наш. Ты хочешь к нам, но ты отравлен вашим бесовским миром. Душа твоя на середине… Никто тебя не гонит обратно. Живи здесь. Молись. Припасов много по домам брошено. Ружье свое оставлю… А той зимой приду. Проживешь отшельником, отмолишься — пойдешь к нам. Если нет — иди обратно. Ты на середине — и туда, и сюда равно…
— Сына хоть возьми, — после долгого молчания сказал Бегун. — Обвенчаешься с Нежданой — пускай у вас будет, первенцем.
— Его возьму, — кивнул Еремей. — А со свадьбой погодим до той зимы. Там решим…
Больше они не говорили.
Утром Бегун вышел проводить их.
— А ты? — удивился Павлик, увидев, что отец не собирается в дорогу.
— Я догоню, — Бегун только коротко потрепал его по голове и подтолкнул к Еремею, чтобы не выглядело прощанием. Он даже улыбнулся ободряюще, но, наверное, вышло это у него неважно, потому что Павел забеспокоился:
— Я с тобой!
— С тобой мне тяжело будет. Не дойду.
Еремей поднял Павлика за спину и двинулся прочь по целине.
— Слышь, Еремей… — окликнул Бегун.
Тот обернулся.
— Неждане скажи, что…
Еремей покачал головой и указал себе на плотно сжатые губы. И пошел уже не оглядываясь…
Бегун долго сидел, уперев глаза в темную, изрезанную ножом столешницу. Печка давно прогорела, дом быстро выстывал.
Проваливаясь по пояс в сугроб, он добрался до поповской избы, утоптал снег у двери и выбил из скобы примерзший засов. Здесь было так же голо и чисто. На столе расстелен был платок Нежданы, на нем лежал венок, скрученный красной лентой из сухих ломких цветов и листьев девясила.
Бегун наконец очнулся. Год, на самом деле, это не так уж и долго, если нет времени на уныние, если каждый день полон забот. Он раскопал двери храма, зажег свечу перед слепым иконостасом, помолился за добрый путь Павлу и Еремею.
Потом пошел по избам. Собрал с миру по нитке недостающую посуду, топоры, пилы, одежу, обувку, — все, что не сумел бы сделать своими руками, — и снес к Еремею. Припасы перетаскивать не стал, а только провел учет: сколько солонины и копченого мяса, картошки, репы и прочих овощей, мороженой рыбы, кадушек с капустой, грибами, квасом, морошкой и клюквой, сколько муки в подполе у отца Никодима, Луки и других — и составил реестр на клочке бумаги.
Когда он закончил, глухая ночь была над мертвым селом, без единого живого огонька на много верст вокруг, без тепла, без звука. Медленно плыл в воздухе тяжелый снег. Если затаить дыхание, слышен был только время от времени натужный скрип ветвей, придавленных сугробом.
Бегун зажег лучину, растопил заново печь, зарядил похлебку в чугуне и еще раз изучил свой реестр. Даже если совсем уж не заладится с охотой — на одних припасах можно перезимовать. Можно жить! Грешно падать духом — белозерцам стократ труднее во времянках в зимней тайге!
