— Я вижу, вы хотите что-то сказать, — заученно произнес гид. Видимо, большинство посетителей не могли удержаться от полемики: да, достижения, но с другой стороны…
— Нет, ничего, — скромно ответил Тихонов.
— Руководителя государства, — сказал гид, потирая усталые, тоже вдруг покрасневшие (не от слез ли?) глаза. — Руководителя государства… следует судить по тому, что от него осталось. Все, что мы имеем, осталось от него.
Тихонов не стал возражать. Тем более что возразить на это было нечего — следовало лишь понять эту фразу чуть шире.
Седьмая картина вызвала у гида особый восторг: то были блаженные шестидесятые, время строительства того самого НИИ, который размещался возле завода и неутомимо тянул его в будущее. Ершистые, вихрастые физики отчаянно спорили вокруг белого листа (чертеж, вероятно, был виден посвященным или проступал при особом освещении); чуть поодаль к их спорам одобрительно прислушивался пожилой шеф лаборатории — эх, молодежь! Заблуждается, понятно, перехлестывает через край, — но какой энтузиазм, вера какая! На восьмой Перовский тракторный, впоследствии Перовский танковый, преобразовывался в Перов-60: картина изображала торжественное закрытие огромных бетонных ворот. Открытие завода совпало с закрытием города. С этого времени Перов-60, бывший Чудеев (по имени монастыря и его чудотворцев), начинал жить если не в коммунизме, то по крайней мере при том идеальном строе, который должен был получиться вместо коммунизма: умные, но насмерть идейные люди в обстановке полной закрытости, истерически выросшей духовности и полной исключительности, подогревающей трудовой энтузиазм. Остальные три картины — открытие стадиона, выпуск первого и опять-таки невидимого (на закрытой брезентом гигантской платформе) изделия № 16 и математическая олимпиада среди школьников из закрытых городов — посвящены были идиллическим, но грозным картинам этой полужизни, рождавшей гениев и параноиков в количествах, превышающих любую потребность. Двенадцатой картины не было — то есть она была, разумеется, но изображала, как шутили в курилках тех же заводов, разгрузку угля черной африканской ночью. Тихонов не сдержался и усмехнулся. Гид привычно вскинулся.
— Я понимаю, конечно, — начал он, — что вы иронизируете…
— Просто хочу понять, что на двенадцатом панно, — кротко сказал Тихонов.
— Этого вам не нужно знать.
— Да я уж догадался.
Он действительно догадался — и не сказать, чтобы именно на заводе, именно во время экскурсии, — что во всяком деле есть своя двенадцатая картина, то, чего нам не нужно знать, и эта-то картина обеспечивает оправдание всем очевидным глупостям и мерзостям, которые мы видим при подсветке и без. Всегда есть что-то, могущее перевернуть наши представления о мире, сигнал ниоткуда, после которого нам сделается стыдно ругать очевидности, — и вот мы оправдываем их, утрачивая всякие критерии, и готовы терпеть уже что угодно — все из-за этого ничтожного процента тайны, невидимого ингредиента, который, однако, и делает кока-колу кока-колой, и никому нет дела до того, что кока-кола вообще дрянь. В мире наблюдается та же история — мы никогда не можем назвать вещи своими именами, потому что повсюду оставлено место для двенадцатой картины, она же Бог, и эта картина изменит до неузнаваемости все то уродство, которое ежеминутно бросается в глаза. Но в том-то и штука, что неуловимый процент «этого-вам-не-нужно-знать» растворен в каждом пейзаже, в каждом закате, даже в самой тупой бабе, в которой на миг мелькает нечто этакое, — и все терпится, все переносится.
— На самом деле это цех номер одиннадцать, — сказал гид, видя сложную игру взаимоисключающих чувств на лице Тихонова. — Просто подсветка не работает.
Но он сказал это так, чтобы неработающая подсветка могла восприниматься как спасительная уловка.
— И вообще, — добавил он. — На месте людей, которые никогда и ничего не сделали своими руками, я бы иронизировать не стал.
— Никто и не иронизирует, — вяло заметил Тихонов.
И эта вялость остановила гида, уже готовившегося произнести явно включенный в экскурсию монолог о том, что миром должны и будут править производители ценностей, ученые-практики, не размазывающие соплей и не желающие лишнего. Может быть, его остановило то простое соображение, что триумф этих сугубо рациональных людей возможен лишь в том иррациональном мире, где двенадцатая картина всегда занавешена.
4
Командированный Туляков словно спрыгнул со страницы производственного романа. Савельев не верил, что такие люди еще бывают. Но он был, вечный советский командированный со своим кипятильником, с портретом толстого школьника в бумажнике, с коробкой конфет для директорской секретарши.
— Наши, томские. Суфле, — гордо говорил он, издали — на всякий случай, вдруг бросится на суфле-то, — показывая Савельеву темно-коричневую, тоже как бы шоколадную коробку. — Без подходца-то как? Без подходца никак, — меленько, кругленько сыпал он, а сам при этом нарезал перочинным ножом копченую колбаску, утеху командировочного быта. — К Клавдии Сергевне как придешь иначе? У Клавдии Сергевны из Москвы, из министерства, вынь-положь, товарищ Семенов тем нужен и другим нужен… вот, кушай… всем нужен товарищ Семенов, а товарищу Тулякову шиш. Товарищ Туляков тогда с подходцем. И если все получится, то завтра у товарища Тулякова будет требуемое, и поедет он в Томск-50 с полным согласием. Как нам делать изделие номер тридцать три, скажи пожалуйста, если нет у нас соответствующих частей? Мы тоже, понимаешь, не лыком… будем! (Он кинематографично крякнул.) И поедет товарищ Туляков в Салехард, а как же. В Салехарде что делают? — Он подмигнул. — Это даже мы не знаем, не то что вы. А договариваться кто будет? Товарищ Туляков с подходцем…
От Тулякова припахивало потцем, это был как бы запах подходца. Он был единственным постояльцем в «Лосьве» и зашел к Савельеву познакомиться. Савельев мучительно думал, как его вытолкать, потому что пора было выходить на связь — он уже понял, что на заводе ему ничего не скажут, и отчаянно ждал новых сигналов, они были, он чувствовал это. Чем дальше они шли на север, тем отчетливей было присутствие самолета, он сам его улавливал, как рация, — но Туляков и не думал уходить. Как всякий командированный, он привык болтать по вечерам, ему нечем больше было заполнить ужасную пустоту разъездной жизни. Он и сам уже не верил, что где-то в Томске-50 его ждали бесконечно добрая жена-сердечница и несчастный пухлый мальчик, который из-за почти постоянного отцовского отсутствия растет хилым, робким, мучительно жаждущим отмщения, и когда он вырастет наконец, то никому рядом с ним мало не покажется. Жизнь Тулякова проходила в выбивании составных частей для изделий, которых он не видел и применения которых не понимал. В этом разъездном, призрачном состоянии единственной реальностью был кипятильник, с которым он не расставался, и еще носки — последняя связь с домом; прочую реальность приходилось постоянно наборматывать, и он бормотал всегда — в вагонах, в номерах, где оказывался один, в гостиничных буфетах, где всегда брал холодную курицу.
— Да-да, — говорил Савельев, — очень хорошо все это понимаю…
Мог бы спасти Дубняк, но Дубняка утащили к себе местные знатоки славянских единоборств, легендарные реконструкторы из Перова-60, — он был тут фигурой авторитетной. Валю Песенко увели в школу, где воспитывались гении секретной инженерии: Семушкин, большой энтузиаст разностороннего образования, заставил его читать лекцию о северном фольклоре. «Отработаете», — говорил он с нехорошей улыбкой, имея в виду Валины подвиги в племени. Окунев пошел в институт — там на третьем этаже размещался теперь офис перепетуйцев, и это было ему интересно. Савельев ждал, когда наговорится Туляков, но он явно недооценил Тулякова.
— И вот, — продолжал он, — Семенов спрашивает: а что же вы в Белгород не едете? Но это просто сказать, я не знаю… это как в лужу со всего размаха, так сказать, наступить! Что, я в Белгороде не был? В Белгороде у самих ничего нет. Хотя я ничего не могу сказать, и курочка, и яички, и гостиница в целом неплохая, я очень вообще их сельскохозяйственную продукцию уважаю. Но то курочка, а то комплектующая Бэ Пять! По кашкам вообще происходит такое, что просто я очень вас прошу. Без кашек они как же хотят? Без кашек, извините, нельзя простой блок собрать, а в номере тридцать этих блоков вы знаете сколько, очень вас прошу?
— Кашек? — переспросил Савельев. Он начал догадываться.
— К-18, кашки, — сказал Туляков и поперхнулся, испугавшись, не выбалтывает ли он чего секретного. Но ведь он встретил Савельева в «Лосьве», а разве в «Лосьве» мог появиться случайный человек? — Ты, дорогой товарищ, вообще откуда будешь?
— Я радист, тоже в командировке тут, — поспешил наврать Савельев. — Я знаю про кашки. Л-25 без них не работает.
