— Прикройся! — закричал Антон. Глядя как он замотался в лимонную куртку, я натянул на голову рюкзак и побежал через зону падения обломков в оранжево-чёрный парк, по ярким лужам, мимо багровых древесных стволов, сквозь кусты пламенеющего терновника.
Мы сами не заметили, как перемахнули через парковую ограду с чугунными завитушками. Но за оградой тоже было очень жарко, и мы, на своё счастье, отходили от пожара всё дальше и дальше. Огонь, словно график инфляции, быстро взвился вверх, охватил весь небоскрёб и пробуравил небо. Облака над пожаром таяли, вода в пруду закипала.
***
Небоскрёб полыхал как исполинский Вечный огонь на братской могиле Героев Всех Войн, как символ торжества интеллекта над беззащитной природой, или безумия — над разумом. Взвивавшиеся более чем на полторы сотни метров вверх языки пламени лизали ночные облака, а те светились от жара вишнёвым светом разогретого металла и плавились мелкими дождевыми каплями. Деревья старого парка умирали и обугливались; вода тихого пруда, в котором до нашего прихода мирно плавали золотые и бордовые осенние листья, бурлила и испарялась. Раскалённые куски стекла и керамики отлетали от стен оранжевыми искрами и улетали вместе со взбесившимися воздушными потоками высоко-высоко вверх и гасли там, и падали на землю чёрными, уже невидимыми осколками.
Это было очень громко. Может быть, эскадрилья бомбардировщиков ревёт громче, но от жуткого звука пожара дрожала земля, и я дрожал вместе с ней. В разогретом воздухе и паре очертания реальности искажались, и от этого чудилось, будто окружающий мир готов вот-вот расплавиться; словно Хаос, который Главный Теоретик с таким трудом обуздал и подчинил законам физики, нашёл лазейку во Вселенную и, прорвав благодаря мне и спичкам ткань бытия в одном месте, будет отныне расширяться и расширяться, пока в него не канет всё мироздание.
Наш мир всегда висел на грани гибели. Он готов был загореться от малейшей искры, а огонь хитёр и глуп. Он хочет гореть здесь и сейчас, хочет всего и сразу, и не думает о будущем, которое настанет, когда сгорит всё, что его окружает. Он жаждет выполнить смысл своей жизни; на последствия плевать.
Пылая в центре Солнечной системы, огонь тянет свои длани к планетам. Он знает, что ему не дотянуться до Земли, и делает ход конём: дарит себя людям.
Всё, что создано людьми, это он.
Chik-fire!
Давным-давно из горнила едва-едва укрощённого огня, добытого не самими нами, но украденного из лесного пожара или подаренного Прометеем, явились на свет первые удобоваримые блюда, глиняные горшки, закалённые наконечники для копий. И с тех пор цепочка не прерывалась. Компьютерные процессоры, корпуса космических кораблей, турбины атомных электростанций, — каждый из этих предметов изготовлен в огне, что, будучи зажжённым однажды в прошлом, не гас никогда. Раздувшийся до размеров мирового пожара, в XXI веке он был надёжно спрятан от посторонних взоров в многоуровневых лабиринтах инфраструктуры. Он спрятан — но везде ощущалось его присутствие. Пламя, перейдя из одних состояний в другие, светило из лампочек, грело из батарей центрального отопления, дымило из выхлопных труб автомобилей и заводов. Огонь был везде, и всё, что создано людьми, это он.
И чем дальше к будущему, тем больше его становилось, — люди сами его раздували. Его было слишком много, но людям казалось, что его не хватает, и к солнечному огню они добавили ядерный. Зачем? — он сожжёт нас, сожжёт...
Глядя на огонь, вдыхая долетавший до нас тошнотворный запах дыма, я думал, что ткнул раскалённым паяльником в человека, который чудом выжил после страшного пожара. Что я налил ртуть в кофе тому, кто только-только стал оправляться от тяжёлой болезни. Что я совершил ужасное преступление, за которое одно наказание — вечный ад.
Деревья вокруг небоскрёба начали загораться. Мы могли убежать, а они, дающие нам жизнь, что бы ни случилось, какие бы муки им ни грозили, были обречены всегда оставаться на месте, как прикованные к крестам боги.
Пожар переходил на лес. Нам стало плохо, ведь мы знали, что вся Москва это лес, и вокруг Москвы сплошная чаща, и всё загорится.
— Надо бежать домой! — вскричал Антон, который уже две минуты как теребил меня за рукав. — Надо звать наших! Может, ещё не поздно остановить это!
Над нами раздался мощный и глубокий взрыв. Ближе к верхушке небоскрёба возник огненный фонтан, и верхняя часть здания, медленно накренившись, стала оседать в одну сторону, а нижняя — в другую, прямо в пруд. Старый бетон рассыпался, и небоскрёб не падал, а словно бы складывался, как домик из домино. Антон бросился на землю и повалил меня; мы уткнули головы в траву. Хоть мы и находились на более чем почтительном расстоянии от пожара, на нас обрушилось цунами горячего воздуха и пара, падали камни, что-то обожгло мне ногу.
Потом, когда наступило завтра, и пожар, благодаря тому что лес промочили многомесячные дожди, утих, я стал размышлять о причинах взрыва. Антон сказал мне, что, очевидно, у кого-то в квартире «на чёрный день» был припасён ящик-другой динамита или чего поинтереснее. В этом военном мире в любом доме можно было найти сюрприз, который только и ждал, что придут дураки и подожгут фитиль.
Но тогда я об этом не думал. Я был всецело поглощён персональным концом света.
*про страхи*
Убежище нашего клана находилось в полуподвальном помещении бывшего цветочного склада, затерянного в лабиринте покосившихся гаражей и крепких клёнов и рябин. Помещение его разделяла надвое фанерная перегородка, с одной стороны которой находилась мужская половина, а с другой, дальней от входа, — женская. Вдоль обитых деревом стен убежища стояли деревянные и пластиковые этажерки, забитые всевозможными коробками, кастрюлями, горшками и книгами. Посреди мужской половины на пол были набиты почерневшие листы железа, обложенные по краям кирпичами, — очаг. Дым от него поглощал светящиеся голубые шары, висевшие под потолком и выполнявшие одновременно и функцию люстр. Вокруг очага на дощатом полу лежали картонки, матрасы и кучи не очень чистой одеждой на все сезоны. Над матрасами, привязанные к потолочным балкам, висели гамаки. В убежище ничем не пахло: все запахи или впитывались тем же голубым шаром, или уносились сквозняком, влетавшим с «улицы».
Днём здесь бывало пусто, все расходились по делам, и оставалась лишь пара дежурных, назначавшихся поочерёдно, чтобы готовить обед и делать уборку. Два раза этот жребий выпадал нам с Антоном; мы варили похлёбку, подметали пол, стирали со стен следы грязных пальцев и мыли посуду в большом озере за железной дорогой, — в том, которое в моё время было грязным болотом.
Вечером все пятнадцать Учеников и их Учитель обыкновенно собирались у очага, и становилось очень уютно. На улице стоял сентябрь, хотелось спать, и мы чувствовали, что живём в таком медвежьем углу, который глуше самой далёкой деревни, что мы сидим у огня в конце времён, после Страшного Суда и Второго Пришествия, что мы словно греемся и разговариваем на краю Вселенной, и по правую руку от нас кончаются звёзды, а по левую уже начинается предвечная тьма.
Ночью становилось страшно. Всего. Город был набит трупами, и я вспоминал это. Вспоминал, как по собственной воле брал в руки черепа и заглядывал в пустые глазницы. Как шёл по лужайке и споткнулся, и оказалось, что мои ботинки зацепили торчавшие из земли человеческие рёбра. Ночью мне чудилось, будто тогда мертвец высунул кости на поверхность специально, чтобы схватить меня. Мерещились призраки, волки, две длинные старческие руки, тянущиеся за мной с Зоны. А когда сквозняк колыхал брезент у входа, я понимал, что кроме нечистой силы есть на свете и материальные скоты, которым ничего не стоит зайти в убежище с автоматами и перестрелять всех нас просто так, ради кровавого веселья. Больше нет ни законов, ни полиции. Я один среди чужих и сам себе чужд. Когда я осознал, что перемещение во времени это не сон, моя прошлая жизнь поблекла и окуталась туманом. Я-настоящий, жаривший грибы под магическими шарами, выбивающий на обелисках руны, поджигающий небоскрёбы и философствующий на руинах с мудрецами, — этот человек не имел ни малейшей связи с тем Я, который жил в 2005-ом году в маленькой квартирке и тщетно искал в трещинах на потолке выход. Да и тот Я не был мне родным.
***
Мой страх нарастал. Он давно хотел, чтоб я поджёг небоскрёб, и в пожаре сгорела моя связь с Безмятежностью. Преступление было совершено, и страху больше не надо было ждать полуночи, чтобы воцариться в душе. Уже под вечер, когда Ученики рассаживались вокруг костра, парни и девушки улыбались друг другу, я смотрел на них и боялся. Кто я для них? Что мешает им вышвырнуть меня в ночь?
