— Не удержу, — быстро говорит Вета. — Где отец Серафим?
На лице ее — крупные капли пота. Ботаник срывается с места, бежит, смешно шлепая по воде. Куда он бежит, зачем? Вета дрожит, слабеет, и в эту минуту раздается отчетливый колокольный звон. Удары плывут один за другим. Бум… бум… бум… — накатывается мощная акустическая поддержка. Вета становится как бы немного выше, а у меня, напротив, начинает ощущаться в затылке муторная тягучая боль. Все-таки многовато на мне грехов. Хорошо еще, что не вспыхивает одежда, как давеча на отце Егусии. Впрочем, я ведь, в отличие от него, не ношу рясу. И металлического креста на мне нет — нечему раскаляться. Все равно — ощущение, словно вместо крови течет у меня по жилам жидкая грязь: я плох, я нечист, я живу не так, как следует жить. Мне хочется провалиться сквозь землю. В мире нет ничего, кроме оглушительного стыда. И, кстати, не только мне так плохо. Один из братьев Рассохиных вдруг отворачивается ото всех и закрывает руками лицо. Ботаник морщится, Евграф трет грудь и мычит, а Мерник — не знаю уж, какие грехи на нем, — стоит, расширив глаза, как будто видит адское пламя. Лишь Гоша с Анечкой, появившиеся в эту секунду, кажется, не чувствуют ничего. Они с ужасом взирают на нас, а Анечка даже в испуге машет руками:
— Боже мой!.. Боже мой!..
Отец Серафим, впрочем, знает и сам, что злоупотреблять колокольным звоном нельзя. Прокатывается последний удар, сотрясая собою окрестности, водная рябь исчезает — мы опять стоим по колено в траве. Мир принимает свой обыденный вид. Боль в затылке стихает, развеивается мучительный стыд. Я вижу, что зеленовато-грязная туча, вместо того чтобы опуститься на нас, утягивается куда-то за горизонт.
Кажется, пронесло.
Египетские казни откладываются.
— Домой, домой… — еле слышно шелестит Вета.
Она пошатывается. Я едва успеваю ее подхватить. С другой стороны, опомнившись, подскакивает Ботаник.
— Товарищ, я помогу?
— Спасибо, товарищ, спасибо… Мы справимся сами…
Не нужно мне сейчас никакой помощи. Тем более от Ботаника, который в Вету откровенно влюблен. Я мельком думаю, что эти мысли тоже, вероятно, имеют привкус греха, но одним грехом больше, одним меньше — для меня сейчас разницы никакой. Главное — довести Вету до дома. Она дышит так, словно вокруг нее воздуха нет. Ступени крыльца мы преодолеваем лишь со второй попытки. Я усаживаю Вету на разобранную постель и укутываю одеялом, тщательно его подоткнув. Вету ощутимо трясет, ей очень холодно, даже губы приобретают мертвенно-фиолетовый цвет. У нее всегда так бывает после магической акупунктуры. Что естественно: сколько сил надо вычерпать из себя, создавая достоверную картинку реальности. К счастью, газ в баллоне на кухне еще имеется. Я завариваю в кружке чай, добавляю туда меда и молока. Вета пьет его меленькими отчаянными глотками. “Не смотри на меня, — просит она, — я сейчас похожа, наверное, на тряпичную куклу…” Это, надо сказать, обнадеживающий симптом. Если Вета начинает волноваться о том, как она выглядит, значит, приходит в себя. Я осторожно, придерживая одеяло, раздеваю ее, обтираю досуха полотенцем и укладываю в постель. Затем быстренько раздеваюсь сам, проскальзываю туда же. Стрелки сонных часов вытягиваются на шести. Вета прижимается ко мне так, словно хочет полностью раствориться. “Я холодная, как лягушка, как каракатица, — шепчет она. — Заморожу… бр-р-р… Давай меня согревай…” И потом: “Тебе очень плохо было, когда отец Серафим зазвонил?..”—“Терпимо, — говорю я, — наверное, на мне не так уж много грехов…” — “На тебе вообще нет грехов, — говорит Вета, — вот чего-чего, а настоящих грехов на тебе нет… ” К счастью, после акупунктуры она немедленно засыпает. Вот и сейчас неудержимо проваливается в дремотную благодать. И вовсе не такая уж она холодная. Я тоже прижимаюсь, обнимаю ее, чтобы передать в плоть, в сердце, в душу спасительное человеческое тепло.
Не знаю, можно ли говорить здесь о любви.
Но хотя бы это я могу для нее сделать…
Интересно, что в школе я Вету практически не замечал. У меня было три старших класса — в каждом примерно по сорок великовозрастных оглоедов. Процентов семьдесят этой биомассы составляли девушки, и по крайней половина из них была в меня слегка влюблена. Причем я нисколько не переоцениваю себя. Дело тут, разумеется, было не в каких-то моих достоинствах или талантах. Просто на том заскорузлом фоне, который представляли собой местные учителя, я, вероятно, казался им человеком необыкновенным: историк, со степенью, знает уйму интересных вещей, говорит свободно, легко, высказывает неожиданные и парадоксальные мысли. К тому же окружал меня некий романтический ореол: осужден за участие в сетевой террористической группе — рискуя жизнью, боролся за свободу России. Такой гремучий коктейль, приводящий в смущение легкомысленные девичьи умы. Где тут было заметить еще одну пару восторженных глаз?
И вообще, мне в то время было ни до чего. Я себя чувствовал, как волан, по которому изо всех сил лупят ракеткой: бац — и я оказываюсь в камере предварительного заключения; бац — и я в клетке, в зале суда, выслушиваю обвинительный приговор, бац — и я, кувыркаясь так, что булькает мозг, падаю в убогом поселке где-то в северо-восточной части страны. Адвокат, которого мне по закону назначили, пучеглазый, с одышкой, превращающей речь в хриплый неразборчивый свист, объяснил потом, что мне еще здорово повезло. Штатники как раз в эти месяцы, разъяренные успешной атакой российских хакеров на “Бэнк оф Америка”, требовали введения в стране системы военных судов. И вот увидите, они своего добьются. Так что два года на поселении — это бога можете благодарить. И, кстати, тот же адвокат намекнул, что за Леху, который и на следствии, и в суде упорно твердил, что я в этих делах ни при чем, ни сном ни духом, выполнял просьбу приятеля, тоже можно не беспокоиться. Не пропадет Леха-Бимс, его уже начинают отмазывать соответствующие спецслужбы. Такие умельцы, такие серфингисты сетей, ценятся у них на караты и золотники.
Между прочим, Стана в суде ни разу не появилась. Хотя заседания, от которых, признаюсь, у меня просто гудела башка, растянулись из-за разных юридических проволочек недель на пять. Ее сотовый телефон отвечал: “Извините, такой номер не значится”, а по домашнему телефону, куда я позвонил всего один раз, Василина Игнатьевна довольно сухо ответствовала, что Настя сейчас в Москве, когда возвратится, неясно, может быть, пока останется там…
Так что по-настоящему я Вету узрел лишь тогда, когда она среди ночи, будто призрак судьбы, внезапно возникла в дверях и срывающимся голосом объявила, что нам надо немедленно уходить. Причем любопытно, что ей подчинился в этот момент даже майор — такая страстная убежденность от нее исходила. И еще раз эта страстная убежденность проявила себя через несколько дней, когда, спрыгнув с товарного поезда, где мы продержались почти двенадцать часов, углубившись в лес и устроившись в ельнике, пахнущем сыростью и смолой, мы в тупой одури обсуждали: куда двигаться дальше. Ведь совершенно ясно, что нас будут разыскивать. И так же совершенно понятно, что не успокоятся, пока не найдут. Вот тогда Вета, выслушав шизофренический бред, который несли мы с майором: пробираться на север, на юг, укрыться в китайском секторе, попробовать в качестве гастарбайтеров раствориться в Москве, спросила: а где, собственно, находится этот легендарный град Китеж? Майор достал карту, заранее откуда-то выдранную, и ткнул в кружок среди зелени, выведенный карандашом.
— А где находимся мы?
— Примерно вот тут. Это почти восемьсот километров…
— Ну, я вас туда проведу, — сказала Вета.
— Это — как?
— А вот так, проведу и все.
Майор только крякнул.
Мне, наверное, никогда не забыть этот лес. Больше всего он напоминал антураж какого-нибудь фэнтезийного фильма: громадные, в шесть обхватов дубы, заслоняющие небеса, белый скрипучий мох, бороды дремучих лишайников. По утрам раздавалось переливчатое пение птиц — были они длиннохвостые, яркие, с хохолками, похожие на декоративных фазанов, голоса их возвещали о чем — то несбыточном, а под вечер третьего дня, проходя мимо сросшихся изогнутыми стволами осин, я увидел, что в темноте их стоит некое существо, карикатурно похожее на человека: древесные руки, туловище, одежда из неряшливых ошметков коры.
Я даже споткнулся.
— Не смотри на него, — тут же сказала Вета. — Это Лесовик, не опасно, только не смотри на него…
Иногда попадались круглые колдовские озера — с такими ровными берегами, как будто были они вырезаны ножом в земле. Вода в них была непроницаемо черная, пахла горькими корешками, оставался после нее терпкий привкус на языке.
Правда, к некоторым озерам Вета подходить запрещала.
— Нельзя, — говорила она, для убедительности поднимая ладони. — Нельзя, нельзя…
