и вырулил из переулка на пустынную набережную, залитую ярким электрическим светом.
На звонок в двери – он как-то подвозил и запомнил – отозвался заспанный голос. Спрашивая Нину, объясняя, кто он, Владимир Дмитриевич уже понимал нелепость своего поступка. Квартира оказалась коммунальной. Уйти же теперь было еще глупее.
Потом Нина, заспанная, с мятым следом от подушки на щеке, слушала на кухне (в комнате спала дочь) сбивчивый рассказ редактора о жене, о его сыне где-то далеко. Она смотрела на слипшийся от влаги на его лбу чуб, на бледное лицо с лиловой небритостью на щеках и подбородке и не могла взять в толк, зачем он ей всё это рассказывает?
Только когда она, наконец, окончательно проснулась и поняла, у неё вырвалось:
– Так она сейчас там? – что подразумевало: «Одна»?
Орловский поднял глаза на полуоткрытый от удивления рот женщины, на её взметнувшиеся в изумлении брови и понял – к череде ошибок прибавилась еще одна. Покой, наполнивший его после смерти жены, сменила привычная усталость.
– Нет, не уходите! – схватила Нина его за руку. – Я не всё знаю, но мне кажется, я понимаю вас!
Неправда! Если бы она даже захотела, то не смогла понять его. Слишком многое их разъединяло. Но она почувствовала – перед ней человек, так долго несший своё бремя, а теперь, наконец, освободившийся, что он уже не способен выпрямиться.
– Мне кажется, вы не всё рассказали, – проговорила Нина. – Нет, нет, я не хочу, если вам тяжело. Я говорю не то. Я хочу, чтобы вы остались!
– Надо идти, Нина! – прошептал он, бережно взял её руки и прижал к колючей щеке. – Я знаю, говорить так нельзя. Но сегодня я счастлив. Понимаешь?
– Да. Но не говори так.
Его заострившееся лицо, казалось, светилось изнутри, и она не решилась освободить ладонь. Её путанные мысли и неясные ощущения вдруг слились в один вопрос: «Как же он жил»? – и Нина в страхе отшатнулась от этой бездны.
Владимир Дмитриевич вернулся домой в начале восьмого. Он отпер замок, когда за спиной услышал дребезжащий голос Лапшиной:
– Владимир Дмитриевич, вы уехали. А, наверное, надо было вызвать врача?
Из двери напротив, как из норки, предано выглядывало, словно мордочка мыши, лицо и голова соседки с жидким хвостиком на затылке.
На неделе газеты сообщили об утрате, которую понес Орловский. Рассказывали подробности о том, как он вернулся из командировки, застал, сделал. Ему звонили, слали телеграммы, навещали, соболезновали. После похорон многие теперь уже не нужные вещи Вали Владимир Дмитриевич отдал соседке.
10
После первого свидания у него дома Нина заметила, что ему тяжело видеть другую женщину у себя, и они встречались в гостинице. Сначала ей было страшно неловко, и она боялась оказаться в гнусном положении: молодая стерва прыгнула в еще тёплую постель к вдовцу для своей выгоды. Но то, что они было приняли за нетерпение двух разочаровавшихся людей, разрасталось во что-то огромное. С каждым месяцем они сильнее и сильнее привязывались друг к другу. Владимир Дмитриевич много знал и оказался остроумным рассказчиком. Нина же умела слушать, и её замечания поражали его точностью и интуитивным пониманием сути того, о чём она, случалось, узнавала впервые. У них было одинаковые представления о добре и порядочности, но и степень допустимого зла по отношению к человеку лживому они так же понимали одинаково. Стоило кому-либо из сотрудников ляпнуть глупость на совещании или собрании, и Орловский с Завьяловой украдкой переглядывались. В глазах их вспыхивала озорная искорка единомышленников, которую они немедленно гасили, чтобы не выдать себя. И в такие мгновения обоим стоило нечеловеческих усилий сдержаться и не сбежать с работы, чтобы раствориться друг в друге.
Рядом с Володей рутинная работа в редакции, в комитетах и общественных объединениях, куда Орловский ввёл Завьялову, обрела для Нины смысл. Владимир Дмитриевич посвящал её в тонкости межклановой борьбы, с иронией рассказывал ей о тех, с кем начинал – кто был ему обязан и кому обязан он; о тех, кто лишь сломав, как говорил его покойный тесть, узнали цену заблуждений.
Нина не особенно вдавалась в тонкости Володиных философствований, но помогала ему, как помогает преданная женщина своему мужчине. Она редактировала доклады, писала отчёты, занималась секретарской рутиной, до которой у Владимира Дмитриевича не доходили руки. Она ни о чём не просила Володю, но была благодарна ему за то, что они с девочкой теперь не задумывались о деньгах. Ей было приятно хотя бы иногда не трястись в метро; не толкаться на пятачке кухни с хорошими, но чужими людьми; не бегать по магазинам. А вместо этого побыть хозяйкой просторного дома, поужинать в ресторане, проехать в автомобиле с любимым. Эти маленькие бытовые вольности – особое, независимое состояние души. Кроме того, ей льстила любовь известного человека, с мнением которого считались те, кто решал в стране. Она гордилась своим Володей. Орловскому же по-мужски льстило сознавать себя опорой для умной, молодой и красивой женщины. Он увидел, что они еще могут быть счастливы, и теперь всем сердцем хотел этого.
Соседка Лапшина сразу почувствовала в Нине новую хозяйку. Старушка со слащавой улыбочкой угодливо вызывалась сходить в магазин, присмотреть за квартирой и «котиком» – всё для них, лишь бы за ней остался огородик на даче.
Это забавляло. Любовь великодушна. Никто не покушался на «права» соседки.
Как-то Владимир Дмитриевич деликатно завёл:
– Если ты не спешишь, подождём год. Так принято.
– Не будем об этом, – ответила Нина.
Но сердце сжалось от радости и от благодарности за его прямоту.
11
В конце весны, второй раз за пять лет замужества, к Орловскому приехала Вера. Московских друзей она навещала часто, но у «мужа матери» появилась впервые. По делу.
Им с супругом срочно понадобились деньги, и Вера хотела продать участок, который после смерти деда перешёл матери и Владимиру. С детства она привыкла получать все даром, полагалась на знакомства деда и погоны отца и всегда считала себя хозяйкой дедова и матери наследства. Владимир для неё был на её участке и в квартире временным жильцом. Поэтому она приехала за своим. Особенно после всего, что её семья сделала для «редактора», а он их «предал».
Орловский и Нина только разложили вещи из сумок, когда у ворот загородного дома остановилось такси, и Вера позвонила в двери требовательно и нетерпеливо.
Пока «родственники» объяснялись, Нина ждала на втором этаже. Она слышала бубнящие голоса. Потом входная дверь хлопнула. Володя вошёл и опустился в кресло. Он медленно потирал прикрытые веки. Желваки ходили на его лице. Галстук сполз набок.
Нина сзади положила руки на его плечи. Плечи мелко дрожали. И Нина всем сердцем уже ненавидела пигалицу в мини со злым личиком стервы.
– Что? – прошептала она.
– Пустяки! – ответил Орловский. – Она вспомнила, что она дочь своей матери.
Он рассказал, что предложил ей деньги, но Вера требовала участок и дом.
– Ты можешь раздавить её, как муху! – сказала Нина.
– Она дочь Вали! Этого не будет никогда!
Но визит оказался не «пустяки» как говорил Володя. Среди гадостей, которые Вера наговорила «отчиму», с искусством прирожденной дряни она нащупала и наугад вонзила острые булавки в сердцевину его совести:
– А ты, я вижу, обернулся быстро! Год не прошёл, а ты уже жених!
Она криво хмыкнула на опрометчиво оставленный на банкетке клатч.
Орловский знал, что Вале его не в чем упрекнуть! Но о себе он так же знал: кто хочет смерти близкому – тот убийца. Он ненавидел их за собственную трусость; за Олю им убитую; за прожитую под диктовку собственную жизнь! И падчерица, в общем-то права – он отрабатывал лишь право пользоваться тем, что ему досталось кровью близких.
Орловский не боялся собственной смерти. Он боялся за Нину. Иногда, глядя на безмятежно спавшую рядом молодую женщину, он хотел бросить всё и уехать с ней! Куда-нибудь! Но знал – в его возрасте жизнь не меняют, её готовятся доживать! Да и Нина не побежит! Слишком много сил она отдала, чтобы, наконец, зацепиться за мечту.
Орловский пробовал хвататься за работу. Но дело для него давно стало рутиной, а он сам – свадебным генералом. В текстах
