на тротуаре, возле уходившей вдаль ажурной металлической ограды – тонкой грани, отделявшей залитую ровным белесым светом улицу от объятого непроглядным мраком кладбища. Некоторое время он стоял как очумелый, бессмысленно отирая с мокрого лица бежавшие по нему струи, на смену которым немедленно приходили новые, и, жмурясь от яркого света, немного недоумённо глядел по сторонам, будто не узнавая раскинувшуюся перед ним округу. Но вот его неуправляемый, блуждающий взор опять окунулся в кладбищенскую глубь, перед ним вновь, как в сонном мареве, поплыли могильные холмики, кресты, обелиски с застывшими на них холодными, бескровными, мёртвыми лицами. И вот ему уже кажется, что среди этих лиц он угадывает знакомые ему прекрасные и одновременно пугающие его черты и устремлённые на него огромные сверкающие глаза, в которых читаются и желание, и томление, и призыв, и глухая угроза. А затем к этому прибавляется и голос – мягкий, ласковый, проникновенный, очаровывающий и завлекающий, как пение сирены. Она как будто приглашает его побыть с ней ещё немного, послушать её, поговорить с ней. А может быть, и остаться тут навсегда. Ведь здесь так хорошо, тихо, покойно…
И тогда, поняв, что, пока он находится тут, вблизи кладбища, это безумие не закончится, что таинственные роковые силы по-прежнему довлеют над ним и их разрушительное действие продолжается, он, сделав над собой ещё одно, последнее усилие, метнулся к проезжей части, пересёк широкую пустынную мостовую и быстро зашагал по противоположному тротуару. Не оборачиваясь, не глядя назад и по сторонам, уткнув пустой, бездумный взгляд себе под ноги и не обращая никакого внимания на извергавшиеся на него потоки воды, от чего на нём давно уже не было ни одной сухой нитки. И чем дальше он отходил, тем тише и глуше делался звучавший в его голове нежный, вкрадчивый, зовущий голос, тем бледнее становились носившиеся перед его мысленным взором обольстительные, неотразимые – и оттого ещё более жуткие и опасные – черты, врезавшиеся в его память, очевидно, на всю жизнь, отпечатавшиеся в ней, как след молнии на дереве.
И только когда голос окончательно стих и истаяли последние тусклые чёрточки безжизненного призрачного лица, он отважился чуть приостановиться и бросить вспять беглый опасливый взгляд. Кладбище, полускрытое густой сеткой проливного дождя, сливавшееся с ночным мраком и лишь слегка тронутое уличным освещением, было похоже на сплошную, монолитную чёрную громаду, как бы зримое, осязаемое воплощение ночи и тьмы, хранящее в своих бездонных глубинах страшные, несказанные тайны, которые не дано – да и не нужно – знать человеку. К одной из этих тайн совершенно случайно прикоснулся только что стоявший посреди улицы насквозь промокший, смертельно уставший, дрожавший человек, которому это едва не стоило рассудка, а возможно, и жизни.
И, кроме того, прикоснулся ещё к чему-то. С чем он никогда прежде не сталкивался. Чего он не знал и не понимал. Что было странно, чуждо, даже, пожалуй, враждебно ему. Чему он не мог дать названия, так как в его лексиконе не было подходящих для этого слов. Что удивляло, раздражало, чуть ли не пугало его. С чем он не хотел иметь ничего общего… И то, что случилось сегодня, чему он стал свидетелем, лишь утвердило его в этом убеждении, укрепило его уверенность в правильности и непогрешимости его позиции. Жить, чувствовать, мыслить можно и нужно только так, как это делает он. Потому что иначе нельзя, невозможно, бессмысленно и бесперспективно. Потому что правда, опыт, здравый смысл на его стороне. А всё остальное…
Мысли смешались в его отяжелевшей, отупевшей, гудевшей от утомления голове, и он, не додумав, лишь махнул рукой и, повернувшись, побрёл, едва волоча ноги, в мутную городскую даль.
