Ярко светило солнце, пели жаворонки. Стояла весна, показалась первая зелень, и вокруг было так хорошо. Но Маргрета чувствовала какой-то комок в груди, сердце у нее сжалось от тяжелого предчувствия.
Потом через поселок проехало несколько немецких повозок с лошадиной упряжкой. То были странные старомодные небольшие повозки с украшениями и резьбой. Одна повозка остановилась около дома Эммы, немецкий солдат спрыгнул на землю и о чем-то спросил старушку.
— Я не понимаю, что ты говоришь, — сказала Эмма. — И не хочу иметь с вами никакого дела! Иди куда шел!
Повозка двинулась дальше и остановилась возле хутора Енса Ольсена.
— Eier![21] — сказал немец Енсу Ольсену.
— Да, это я. Я — владелец дома.
— Haben Sie Eier? — спросил немец. — Wir wollen Eier kaufen[22].
Но Енс Ольсен не понял, и немец с серьезным видом начал кудахтать курицей.
— Мне кажется, он просит яиц, — сказала одна из толстых дочерей Енса Ольсена. «Eier» — значит «яйца».
Енс Ольсен послал девушку принести несколько яиц. Немцы тут же проглотили их сырыми.
— Danke schon, — сказали они и вручили Енсу Ольсену бумажку в пять крон, дав ему понять, что сдачи не требуется. — Bitte schon.
Енс Ольсен поглядел на деньги — датские и не фальшивые — и сунул их в кошелек.
— Здорово заплатили, — сказал он. — Хи, хи! Какой щедрый народ!
— С какой стати ты кормишь немцев? — спросил потом Ольсена Мартин.
— Да я, ей-богу, был вынужден. А то бы они меня убили. Они везли в повозках ружья. Заплатили-то они, ей-богу, хорошо — пять крон за несколько яиц! Дали мне настоящую датскую пятикроновую бумажку. Здорово я их околпачил, хи, хи! — сказал Енс Ольсен с плутоватым видом.
— Никаких дел с ними иметь нельзя, — сказал Мартин. — Надо держаться так, будто их вообще нет. Не надо их ни видеть, ни слышать, ни говорить с ними!
— Они добрые, — сказал Енс Ольсен. — По-настоящему приличные молодые люди. Нельзя же быть фанатиками. Очень интересно разговаривать с ними. Я хорошо их понимал. Например, яйца называются по-немецки «эйер». Совсем как «эйер» — владелец — по-датски. Сразу слышно, что языки родственные, но все равно странно, что одно и то же слово может означать совсем разное.
Позже Енс Ольсен часто говорил:
— Да, да, я тогда поболтал немного с немцем. Очень интересно, когда чуточку понимаешь язык.
Ничего особенного не произошло. Школа не закрылась, как надеялись дети. Длинному Антону разрешили оставить охотничье ружье у себя. Выходили газеты, даже «Арбейдербладет». По воскресеньям Йоханна разъезжала с газетами на велосипеде, и доктор Дамсё снова решил брать «Арбейдербладет», чтобы посмотреть, что в ней пишут.
— Да, пожалуй, здесь все то же, что и в других газетах, — сказал он.
Жители поселка привели в порядок свои сады, посадили овощи, несмотря на немцев; картошка пустила ростки, горох, салат и морковь взошли, как обычно. Торговец молоком регулярно совершал утренний объезд, из пекарни выезжала машина без мотора, в нее была впряжена лошадь, это производило странное впечатление. На своем велосипеде с платформой каждый вторник приезжал рыбак, но в поселке не хотели покупать у него рыбу. Он впервые в этом году привез морскую щуку, и люди говорили:
— Тьфу ты черт, у нее зеленые кости, видно, вместе с трупами она наелась и зеленых мундиров!
В Скагерраке по пути в Норвегию затонуло несколько немецких транспортных судов. Десять тысяч немецких солдат остались в трюмах. Много трупов прибило к берегу. Их запихивали в резиновые мешки и отправляли в Германию. Железнодорожники рассказывали, что каждый день через Ютландию шли длинные товарные поезда, груженные трупами в резиновых мешках. Фюрер торжественно обещал, что каждый павший немецкий герой будет покоиться в священной земле родины.
Эти мертвые немецкие парни тоже были людьми, сказал старый учитель Тофте. Они были когда-то маленькими школьниками с сумками, грифельными досками и пеналами, как и датские дети. Каждый из них к чему-то стремился. Учитель Тофте не мог оплакивать десять тысяч погибших, но он скорбел об одном из них. Он представил себе, как мог бы выглядеть этот человек. Этот единственный молодой немец ничем ведь не отличался от датчанина. И Тофте вспомнил о молодом моряке, который ходил к нему в школу, у него были веснушки, вихрастые светлые волосы, он всегда смеялся и радовался чему-то, а теперь его фамилия стоит под номером таким-то в списке погибших датских моряков.
Тофте учительствовал еще в то время, когда фрюденхольмская школа была старомодной и совсем маленькой, двухклассной. А поскольку учитель был один, существовала единая система преподавания и согласованность в изучении отдельных предметов, и ученикам казалось, что Тофте научил их многому. Он любил ребят. Он знал всех в поселке и видел их такими, какими они были в детстве, когда в маленьких деревянных башмаках бегали в школу. Он многое прощал им, потому что считал их своими детьми. Все, что происходит в жизни, имеет для детей огромное значение. Ничто не оставляет их равнодушными. Крохотная глянцевая картинка, полученная в награду за правильное решение арифметической задачи, приносит ребенку счастье. Они страдают, когда раскалывается камешек для игры в классы. Поездка всей школой в лес на побережье возле Преете стала одним из величайших переживаний в жизни. И было-то всего, что дети, сидя под деревом, пили красный лимонад и часа два бегали, то взбираясь на небольшой холм, то спускаясь вниз. Но само ожидание поездки было таким волнующим, что ночью невозможно было заснуть. Жизнь настолько значительна, она не может оставить человека равнодушным.
Тофте уже был на пенсии, школа расширилась и стала более современной. В конце концов она превратилась в центральную школу с большими классами и множеством учителей, которые знали толк в психологии, водили автомобили и имели массу побочных занятий. Они ничуть не любили детей. Теперь в школе был инспектор, лицо весьма авторитетное и великолепный администратор. Тофте, руководившего прежде церковным хором, сменил молодой учитель Агерлунд, спортсмен и человек передовых взглядов. Это он бросил в костер «Пелле Завоевателя» и «Дитте — дитя человеческое», когда на сквере устроили празднество в честь Финляндии.
Но все же иногда Тофте появлялся в школе и заменял какого-нибудь учителя, который заболел или уехал на семинар психологов.
По воскресеньям Тофте ходил с женою в церковь и вместе с другими пел псалмы. Народу в церкви было мало. Школа стала намного больше, но число прихожан уменьшилось. В те времена, когда Тофте руководил хором, церковь посещало гораздо больше верующих. Теперь же пастор Нёррегор-Ольсен пользовался большим успехом на радио, чем у себя в приходе. И человек, голос которого знали тысячи радиослушателей, проповедовал в церкви для пятнадцати богомольцев.
— Дания подверглась в эти дни испытанию, — говорил пастор. — Бог занес свою руку для удара. Господь карает за богохульство. Разве не изрыгали люди хулу на бога и его церковь? Министры-антихристы наводнили нашу страну еретическими законами и хотели хитростью и обманом добиться, чтобы датчане стали язычниками. Заручившись большинством и выдавая себя за демократов, безбожники министры издали безбожные законы. Они держат совет против господа и его помазанников.
Девятого апреля нас поразила молния. Свет окружает нас своим сиянием. «Что хочешь, ты, чтобы я сделал?» — спросил господа апостол Павел. Что хочешь ты, господи, чтобы мы сделали? «Тебе трудно будет переть против рожна», — ответил бог в сиянии света. Будет трудно и нашему народу. Но путь открыт. Датский народ стоит перед вратами Дамаска. За ними — спасение для нашего народа!
— Пожалуй, вполне можно назвать эту проповедь дерзкой, — сказал потом жене пастор Нёррегор-Ольсен.
— Тебе нельзя передавать ее в пятницу по радио, — сказала жена.
— Да… Это не подходит для радио! Мои смелые слова о безбожных министрах и безбожных законах не понравятся нашему доброму начальнику — Касперу Боббелю. Но здесь, в божьем доме, пастор обязан говорить откровенно и смело, как наш учитель Оле Винн[23]. Я не могу поступить иначе. Разумеется, для радио придется написать по-другому. Я хочу показать эту проповедь Харальду и узнать его мнение. Мне думается, он ответит как псалмопевец: ты усердный пастырь и проповедуешь истину!
Но Харальд Хорн давно не навещал пасторскую усадьбу. У него не оставалось времени для поездки во Фрюденхольм, он шел в ногу с эпохой. Да и затруднительно стало теперь разъезжать по стране. Сократилось движение поездов, они были переполнены, и в них противно было ездить. Для частных машин бензин не продавали, их приходилось держать в гаражах, где они амортизировались. Владельцы автомобилей, вынужденные пользоваться поездами и трамваем, поневоле смешивались с простым людом, хотя всячески давали понять, что знавали лучшие времена. Бензин отпускался только для жизненно необходимого транспорта.
