Новые способы обработки камня позволили использовать мелкозернистые и кристаллические породы: нефрит, яшмы, сланцы, диориты. Пиление, шлифовка, сверление позволяли воплощать в таком материале любую идею орудия, достигать удивительного совершенства формы, которая рождалась при максимальной целесообразности. Всё это требовало специальных навыков, передававшихся от учителя к ученику, знания камня, его возможностей, приёмов обработки. Появлявшиеся мастера-профессионалы несли в себе, таким образом, главную основу культуры и цивилизации, без которой невозможно никакое движение вперёд, — разделение труда.
Если прежде труд был общим, то теперь он стал общественным. Каждый занимался только своим делом, но «своё», таким образом, оказывалось общим, и чем дальше человек в нём совершенствовался, чем делал его лучше, тем больше получался результат, которым пользовались другие.
…Было ещё рано, когда, не дождавшись завтрака, я отправился на Польцо. Туман отошёл, воздух был свеж и влажен после ночи. Подмывая корни кустов, медленно стремилась река, отдохнувшая и успокоенная за ночь, очистившаяся от мути, мусора, — стремилась так, как много веков назад. И я поймал себя на том, что хожу по Польцу как-то не прямо, словно обхожу невидимые препятствия, останавливаясь перед несуществующими преградами. Что это? Настолько сжился с прошлым, что угадываю облик былых времён? Или это то сокровенное знание о памятнике, которое откладывается в подсознании исследователя и удивляет прозрением будущих открытии не только окружающих, но и его самого? Скорее всего, так оно и есть.
Здесь вот, на берегу, возле свай, оставшихся от прежнего моста, где от реки поднимается чуть заболоченный лужок, и дальше, выше по течению, у плёса, где наклонились подмытые кусты, должна была протянуться отмель. Над водой прогибались мостки, вроде тех, что видны возле огородов на противоположном берегу — без единого гвоздя, — перевитые ветками… На песке, полувытащенные, лежали долблёные челны-душегубки, а рядом на шестах и распорках сохли сети из волокна крапивы с берестяными поплавками и тяжёлыми, обвитыми берестой каменными грузилами. Берег был усыпан щепой, костями, рыбьей чешуёй, черепками. В отбросах копались собаки, а полуголые ребятишки, совсем как мы в детстве, пускали по воде черепки, считая «блинчики».
Чуть поодаль, чтобы не достать ни собакам, ни зверю, на высоких столбах поднимались маленькие амбарчики со связками сушёной рыбы, запасными сетями, шкурами, кореньями, копчёным мясом.
Выше начинались дома посёлка.
Конечно же, они занимали самое сухое, наиболее удобное место, куда не достигала вода даже в самый высокий паводок. По сравнению с нашими современными домами, вроде того, в котором мы живём сейчас, эти были жалкими лачугами, сложенными из тонких брёвен и жердей, — длинные дома, разделённые шкурами и лёгкими перегородками на клетушки для отдельных семей. Но что мы знаем о них с достоверностью? Ничего. Фантазия моя может опереться лишь на классические примеры, вроде общинных домов североамериканских индейцев, описанных в своё время Л. Морганом, на те посёлки охотников и рыболовов на Амуре и на Камчатке, которые ещё успели увидеть русские этнографы прошлого века… А то, что было в действительности, не позволят узнать даже раскопки, которые мы сейчас ведём.
Да, ещё мастерские! Именно там, неподалёку от раскопа прошлых лет, можно видеть особенно много кремнёвых отщепов.
Далеко не везде был свой кремень. Из кремнёвых валунов, которые вымывала вода — на полях, в оврагах, на дне ручьёв, протачивавших толщи моренных отложений, — нельзя было изготовить хорошее орудие или оружие. Пёстрый валунный кремень пронизан множеством тончайших трещин; изо дня в день в течение десятков тысячелетий он нагревался и замерзал, испытывал давление толщ льда и морен, его влекли потоки, ударяя о другие валуны, поэтому при первом же ударе он раскалывался не на пластины, а на неправильные куски.
Чтобы получить тонкую, прямую ножевидную пластинку, одинаково пригодную для изготовления ножа, наконечника стрелы, вкладыша, чтобы на листовидный отщеп легла тончайшая плоская ретушь, рисунок которой до сих пор поражает своим изяществом, нужен был совершенно иной кремень — свежий, пластичный, подчиняющийся и удару и нажиму мастера, мелкозернистый, извлечённый из меловых или известняковых отложений. Такой кремень охотники неолита выламывали из слоёв известняка на Верхней Волге возле Ржева, где берега усыпаны кремнёвыми желваками, сколами известковой корки, кремнёвыми отщепами и неудачными заготовками орудий. Более сложные разработки были обнаружены археологами на территории современной Белоруссии, в Польше, в Западной Европе, в Англии и Швеции, где работали настоящие специалисты горного дела, оставившие тысячи глубоких шахт с боковыми штреками, образующими сложную систему ходов, следующих за пластом кремня. Каменные и глиняные светильники, кирки из оленьих рогов, огромные отвалы — всё это говорит о большом размахе производства, рассчитанного не только на собственные нужды, но на обмен и торговлю с дальними и близкими соседями…
Из этих и множества других подобных мест, где добывали этот необходимый минерал, кремень расходился уже в виде готовых изделий или полуфабрикатов, крупных заготовок орудий определённого вида — расходился на сотни и тысячи километров, удовлетворяя спрос, упрочивая связи между людьми, прокладывая пути для торговли и обмена идеями…
24
С тревогой поглядывает Прасковья Васильевна на растущую гору пакетов, для которых мы облюбовали один из углов веранды.
Сегодня переходим ближе к реке, за раскоп 1958 года. Прежде чем его начать, надо отбросить отвалы песка и зачистить засыпанные стенки старого раскопа, в углах которого заложены реперы — старые шпалы. От них начнётся отсчёт квадратов.
Сегодня переходим ближе к реке. В срезе стенки с разноцветными лентами слоёв чётко видны линзы чёрных от угля кострищ, которые мы разрезали нашим старым раскопом. Защищённые от налипшего песка, они словно приблизили ту промозглую осень, и я даже вижу следы своего ножа, которым расчерчивал сетку квадратов и проводил нивелировочную линию.
Как изменилось всё за эти годы! И всё же, увидев вот так свой след, вдруг вспоминаешь и прелый запах осеннего леса, и дымок костра, возле которого пекли картошку и у которого грелись; ты оглядываешься с недоумением, и становится жалко и сведённого по обе стороны узкоколейки соснового бора, и тишины дня, так редко нарушавшейся тогда гудком как бы игрушечного паровозика, хотя понимаешь, что всё это естественно и закономерно…
А по шпалам, словно из осени той, движется ко мне сухопарая фигура с красным носом и неизменной полевой сумкой. Так издали по двум ориентирам безошибочно узнаешь бродягу и рыболова, местного геодезиста Владимира Александровича Пичужкина.
— Всё на старые места тянет, всё к нам, в леса! Ишь, сколько уже накопали!
— То ли ещё будет! Что не видно вас было, Владимир Александрович? Или болели?
— Да вот в мае на Сомине прихватило, а потом новые зубы себе делал, в Ярославль ездил. Никак привыкнуть к ним не могу — мешают, хоть выбрасывай! А говорят — надо, чтобы девкам нравиться!
Пичужкин смеётся, показывая свой новый протез. У него действительно изменился голос, но сам он такой же, как был и в прошлом и в позапрошлом году, — быстрый, непоседливый, привыкший вышагивать километры своими длинными жилистыми ногами, прокладывая трассы будущих узкоколеек и ловя перекрестьем нивелира миллиметры погрешности насыпи.
— Что интересного раскопали-то? Или всё то же — черепочки, скребочки? Человека-то нет?
— Нет человека, Владимир Александрович, нет… И хотелось бы, да что-то найти не можем.
— А там-то, на Купанском? Слышал, слышал уже о подвигах ваших! Говорят, серебра много выкопали и золота даже…
— Зайдите к нам, я вам это золото покажу. Бусы стеклянные, золочёные.
— Правда? А люди чего только не наговорят! Будто и кольца золотые, и корона какая-то…
Мотовоз, остановившийся у раскопа, даёт резкий гудок. Старик заторопился.
— Ну, будьте здоровы, я поехал! Удачи вам всяческой, я ещё заскочу…
Сплёвывая, ругая новые металлические зубы, он полез в кабину.
…К вечеру, когда солнце клонилось на закат, я отправился на озеро — по старинке, без мотора, оставив своих друзей дома. Как всякий механизм, мотор становится между тобой и природой. Воду, её упругое сопротивление чувствуешь веслом, и тогда мир раздвигается, ширится, освобождённый временем и тишиной.
Я плыл бездумно, не спеша, останавливаясь и прислушиваясь к предвечерней тишине леса. В излучине, которую образует Вёкса вскоре после выхода из Плещеева озера, до меня донёсся странный плеск, какое-то трепетание воды, дробящейся и сверкающей под солнцем. Вся река искрилась и волновалась. И когда при полном безветрии это волнение придвинулось ко мне, я понял, что идёт уклея!
