Меня волновал лишь один вопрос: Произойдет ли сегодня что-нибудь?
— Андреа, ты знаешь какие-нибудь хорошие истории? — вдруг спросила бабушка.
Я оторвала взгляд от почтовой бумаги.
— Что я знаю?
— Истории. Понимаешь, забавные истории. Шутки. — Она посмотрела на меня поверх очков. Ее руки продолжали вязать. — Ты знаешь хорошие шутки?
— Ну… видишь… Я так сразу не могу вспомнить…
— Знаешь, я не могу вспомнить шутку, которую мне рассказывали пять минут назад. — Она взглянула на свое вязание и, разговаривая, продолжала работать. Я старалась глядеть на нее с притворным интересом. — Твой дядя Уильям умел хорошо рассказывать истории еще с тех пор, как был мальчиком. Наверно, он унаследовал эту черту по моей линии. Должна сказать, что Таунсенды не отличаются большим чувством юмора. Пожалуй, нелегко смеяться, когда ты все время несчастлив.
Мои мысли блуждали совсем в другом месте, приходилось через силу слушать бабушку. Она говорила медленно под стук спиц. Ее руки порхали над пряжей, словно птицы, то опускались, то поднимались, иногда застывали, чтобы вытащить новую нить из клубка шерсти.
— Твоя мама постоянно говорила мне, что твой брат унаследовал чувство юмора по моей линии. Странные вещи творятся с семейным сходством, разве не так? Возьмем тебя, Андреа. Лицом ты сильно похожа на дедушку. Это точно. Ну да, ты ведь этого сейчас не замечаешь, ибо он совсем состарился. Но когда он был моложе, уже тогда я заметила, что ты пойдешь в него. Ты точно многое унаследовала от Таунсендов.
Пока она говорила, я бросила взгляд на каминные часы. Они остановились. Мои руки сжимали подлокотники кресла до тех пор, пока пальцы глубоко не вонзились в обивку.
— Слава богу, что ты только это унаследовала от Таунсендов, — продолжила она.
Ее голос звучал приглушенно, словно сквозь вату. Я почувствовала, что комната качается и вращается, а бабушка плывет перед глазами. Ее голос слышался все слабее, и наконец я лишь видела, как ее губы шевелятся, но не разбирала, что она говорит. Сквозняк загулял по комнате, на стенах заплясали тени. Бабушка по-прежнему сидела в своем кресле, говорила и вязала. А комната продолжала качаться и вращаться, в ней стало гораздо холоднее.
— Не надо… — прошептала я.
Холодный ветер усиливался, из стен выползали неясные фигуры и перемещались вокруг меня, то исчезая, то появляясь, словно силуэты на карусели. Фигуры то росли, то уменьшались, они приближались к моему лицу, затем отступали, и все это время гостиная вертелась, как в танце смерти.
Я как будто угодила в самую середину страшного вихря. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота, на лбу выступили капли пота. Комната кренилась и качалась. Я вцепилась в мягкое кресло, словно утопающая, и тем не менее летела вниз, в самую бездну.
Голова кружилась все сильнее, мне становилось все хуже, темные фигуры приближались и обступали мое кресло, нависли надо мной и ждали. Я хотела заговорить, позвать бабушку, но та была далеко от меня. Крохотная старушка вязала, сидя в миниатюрном кресле в дальнем конце этой огромной комнаты. Она меня все равно не услышит.
Наконец силуэты приблизились настолько, что мне показалось, будто они сейчас коснутся меня. Они слились в темное пятно, похожее на занавеску, и сомкнулись надо мной.
Когда я очнулась, в комнате было все спокойно, ничего не изменилось. Рядом со мной сидела бабушка, тихо вязала и бормотала про себя. Перед нами горел знакомый газовый обогреватель, а на каминной полке тикали часы. Они показывали всего лишь несколько минут десятого.
— Ты много успела посмотреть? — спросила бабушка, не поднимая головы.
— Много… чего?..
Я коснулось рукой лба и вытерла пот. Моя футболка промокла насквозь.
— Празднование юбилея королевы. Его много показывали по американскому телевидению? — Бабушка подняла голову. — Мне бы хотелось узнать твои впечатления… Послушай, что случилось? Тебе плохо?
— Нет, бабуля… Мне просто… Я задремала. Я начала дремать и, похоже, не расслышала тебя.
— Ничего страшного, дорогая, завтра еще наговоримся, а теперь пора спать.
Пока бабушка с трудом поднималась, я умоляюще смотрела на нее, пытаясь найти способ рассказать ей, что произошло, поведать ей о своих страхах, но язык не слушался. Она убрала свое вязание в сумку, повесила ее на подлокотник кресла и подошла, чтобы чмокнуть меня в щеку.
— Храни тебя Бог, — пробормотала она почти мне в ухо. — И пусть он благословит тебя за то, что ты приехала.
— Спокойной ночи, бабуля, — слабым, еле слышным голосом сказала я.
— Спокойной ночи, дорогая. Ты ведь знаешь, как прибавить огонь, если понадобится?
— Да.
Я встала и проводила бабушку, затворила дверь и проверила, плотно ли она закрыта, затем прислонилась к двери и прижалась к ней лицом.
Что же случилось всего минуту назад? Что вызвало у меня столь тошнотворное ощущение? Будто я попала в какой-то странный вихрь Времени, будто «они» уже возвращались, но, видно, присутствие бабушки помешало этому и столкновение с ней вызвало этот катаклизм. Будто реку преградили дамбой, что отбросило поток воды и породило водовороты.
От вращения меня тошнило, и я сомневалась, доберусь ли на ослабевших ногах до кресла. Теперь, когда из комнаты исчез ледяной холод, мне стало очень тепло, к лицу прилила кровь, и оно горело, словно в лихорадке. Я отвернулась от двери, собираясь убавить пламя обогревателя, и вдруг оказалась перед Джоном Таунсендом.
От изумления открыв рот, я отшатнулась к двери. Он не шелохнулся. Стоя посреди комнаты, Джон держал рюмку бренди и часто посматривал на часы. Он проявлял нетерпение, будто ждал кого-то.
«А какой сейчас год?» — спрашивала я себя, чувствуя, как необычный жар от ревущего в камине огня бьет мне в лицо. Поленья были сложены высокой горкой, они ярко пылали, и огромные языки пламени устремились к трубе. Блики от огня падали на лицо Джона, делая резкими его обычно мягкие черты. Его волосы, не такие темные, как у Виктора, сверкали, словно полированные каштаны, а теплые карие глаза отдавали золотом.
Я изумленно смотрела на него, удивляясь, что чувствую не страх, а с нетерпением жду, чему стану свидетелем на этот раз. Комната выглядела точно так же, как предыдущим вечером. Безделушки викторианской эпохи лежали вокруг шкафа и другой мебели, казавшейся новой, обои так же ярко блестели. Джон вдруг поднял голову и посмотрел прямо на меня.
— Где ты пропадала? — сердито спросил он.
Я немного повернула голову и вздрогнула, увидев Гарриет рядом со мной. Она была совершенно настоящей, будто жила сегодня. Я могла ее хорошенько разглядеть и поклясться, что вижу живую, дышащую, цветущую девушку. Гарриет стала чуть старше — сейчас ей было лет пятнадцать, возможно, даже шестнадцать — она носила другое платье, раньше рукава прилегали, теперь их украшали буфы.
