В этом свете ревностные проповеди фру Моерх о добродетели и приличиях производят совсем иное впечатление. Я вспоминаю, как она, смакуя подробности, рассказывала историю нашего сиротства, словно излагала библейскую притчу. Как описывала падение неблагополучной младшей сестры Мелькиора, соблазненной мужчиной неизвестного происхождения, который не хотел (или не мог) жениться на ней, и как вскоре после появления у Свена сестры (мое рождение еще больше усугубляло противозаконность этого союза) наши родители умерли, а незаконнорожденных сирот приютил дядя Мелькиор. Нас поощряли не зацикливаться на мыслях об отце и матери, мы никогда не видели фотографий ни одного из них, не держали в руках ни единой вещи, которая бы доказывала их существование на этой земле.
Четверг, 16 ноября.
Выходя из дома Шёнхайдера на обсаженную деревьями улицу (эта часть Копенгагена больше всего напоминает мне Париж), чувствуешь себя так, словно вернулся домой с какого-нибудь не отмеченного на карте материка. Моя дорогая Сусси Гутенберг стала женой дворянина, который был на несколько лет ее старше, а случилось это всего через пару месяцев после нашего возвращения из Парижа. Сусси всегда вращалась в аристократических кругах, а когда захотела продолжить изучение искусства в Париже, ее отец согласился оплачивать квартиру при условии, что она пригласит двух датских барышень из хороших семей сопровождать ее в качестве компаньонок.
Сусси руководствовалась тремя соображениями, когда из множества других желавших поехать с ней соучениц отдала предпочтение мне. Я откровенно мечтала сбежать из дядиного дома, не задумывалась пока о замужестве и, что самое главное, имела в своем распоряжении неоценимый ресурс, нечто такое, что Сусси Гутенберг не могла приобрести даже за деньги отца. Этим сокровищем был мой брат Свен, уже учившийся на тот момент в Париже, — совершеннолетний и респектабельный мужчина, который мог сопровождать нас в рестораны, парки и другие увеселительные места. Не имей мы такого провожатого, нам пришлось бы благопристойно сидеть дома из соображений приличия.
То время, как я уже говорила, сейчас кажется далеким прошлым. Дом, в котором Сусси живет со своим мужем, заполнен богато украшенными мольбертами, но теперь на них стоят в рамках пейзажи модных художников или дипломы и документы, подтверждающие почетные членства ее мужа. По большей части Сусси говорит о радостях и горестях своего величайшего сокровища, маленькой Матильды Эмилии в кружевном сарафанчике. Малышке нет еще и двух, но она уже избалована игрушками и развлечениями. Сусси снова беременна и выглядит округлившейся и цветущей.
Третья обитательница нашей парижской квартиры, Дорте (воспоминание о том, как, свернувшись калачиком на красном бархатном диване, она делала записи в своей новогодней книжице, посетило меня, когда я начала вести этот дневник), имела даже еще меньшее довольствие от своей многочисленной семьи, чем я получала от дяди, однако осталась в Париже после того, как мы с Сусси вернулись домой. Я не знаю, как наша подруга смогла себе это позволить — скорее всего, работала натурщицей для американских художниц или украшала японские веера для перепродажи. Мне известно, что, еще когда мы были в Париже вместе, она напряженно работала копиистом, делая репродукции работ Лувра для деревенских церквей. Полагаю, к настоящему времени Дорте уже сдалась, пустила с аукциона оставшиеся работы из своей крохотной студии и нашла место гувернантки. Как убеждаем друг друга мы с Сусси, если бы она вышла замуж, то обязательно написала бы нам об этом.
— В конце концов, все это лишь потому, что мы не мужчины, — весело говорит Сусси, но из ее уст эти слова звучат немного фальшиво.
Подруга гладит по голове свою дочь, играющую у ее ног с вырезанным из дерева попугаем, и продолжает:
— Ты только подумай о них, Северина, о наших землячках, которые остались верны искусству, вместо того чтобы выйти замуж; разве они не мужчины в душе? Подумай об их значимости, об их дерзновении. Та женщина, которая сделала скульптурный рельеф для нашей ратуши, — я видела, как ее во всеуслышание хвалили, и все же мне было ее жаль.
Причина, по которой дом Сусси напоминает мне джунгли, кроется в его декоре. Такой в наше время не редкость, но слишком уж он не соответствует аскетическому вкусу моего дорогого Виктора. Ниспадающие, как огромные кулисы из бархата и парчи, портьеры, с которых свисают кисточки бахромы, а в комнату втиснуто столько мебели, что она еле там помещается, и обходить ее — словно вести лодку вдоль опасных отмелей. Мало того что комнаты загромождены дорогой мебелью — каждая горизонтальная поверхность, включая крышку фортепиано, заставлена хрупкими декоративными предметами. Как-то после обеда у Шёнхайдеров Виктор сказал мне:
— Если бы только люди открыли глаза на то обстоятельство, что несколько хороших вещей могут придать комнате намного больше изысканности, чем огромное количество посредственных.
Неумеренность, по его мнению, уродует комнату. Восприятие моего мужа такое незамутненное по сравнению со вкусом большинства.
Не говоря об этом ни слова, я смотрела, как Сусси, чьи золотисто-каштановые волосы были искусно собраны на затылке, то и дело тянется к серебряной вазе за конфетой, иногда кладя ее в рот Матильде Эмилии, которая училась ходить среди своих игрушек, раскиданных по полу вокруг нас (Арлекин в шелковом костюме, лошадка с настоящей гривой, фарфоровая кукла в белом кружевном платье для крещения), а иногда — себе в рот; ее губы были в сахарной пудре. Я не могу сказать, счастлива ли она. Даже принимая во внимание ее беременность, я не могу отделаться от ощущения, что подруга стала более приземленной и флегматичной, чем прежняя резвая Сусси.
Сусси протянула мне вазу с конфетами.
— Северина, ты слишком во многом себе отказываешь, — произнесла она с тенью былого юмора в голосе. — Твои жертвы, твое отречение… ты очень сильно напоминаешь мне монахиню, дорогая. Никаких развлечений, ни мысли о праздном времяпрепровождении…
На этих словах Матильда Эмилия разревелась, требуя дать ей бьющуюся пастушку с этажерки, поскольку не могла до нее дотянуться. Сусси пришлось позвонить, чтобы пришла няня.
Когда ребенка унесли, я попыталась завести разговор о Париже.
— О! Преподаватели всегда обращали на тебя внимание, — сказала Сусси полушутливым, полусердитым тоном.
Я напомнила ей, как по крутой лестнице мы поднимались в студии академии, как локтями расчищали себе путь в душной, заставленной мольбертами комнате, где царил гул от разговоров на полудюжине языков, в то время как насыщенный парами воздух окутывал нас резкой смесью табачного дыма, масляной краски, стойких духов, сырой одежды и пота. Состязаясь за то, чтобы бросить взгляд на натурщицу в передней части комнаты, мы боролись за шанс стать известными единственно благодаря своим высококачественным работам, а не воле судьбы, поместившей нас в определенную семью, или среду, или даже страну. Сусси как будто ничего об этом не помнила, а может, ее воспоминания о тех временах были совсем другими.
