- Как же вы дом досюда дотащили? Семьдесят лет живу...
- Два года себе убавил, дорогой, нехорошо,— сказал физрук, примерился и спрыгнул с крыши на землю.
- Там еще кто-нибудь?
- Людей там нет,— сказал Ашот Свисток,— сенокосилка есть, плавает. Не вытаскивай ее, дед, она вредная для природы.
Из домика глухо послышались удары.
- Там человек!— сказал Монахов.— Как же никого, когда стучат!
- Там не человек,— равнодушно сказал Ашот Свисток.— Диверсант против природы.
Монахов подумал и принялся раздеваться. Оставшись в белых кальсонах с завязками, попробовал ногой воду, подумал и бросился в бассейн, как в безоглядный кавалерийский набег.
Он выныривал, отфыркиваясь, снова уходил под воду. И в очередной раз вслед за ним выплыл Черный Фармацевт, держа на голове охапку размокших трав. Они шевелились, словно на Черном Фармацевте сидела медуза.
* * *Смеялись в лагере.
В старших отрядах валялись на полу, в изнеможении колотя ногами. Повара роняли тарелки, утирая слезящиеся глаза. Смеялись в медпункте, хохотали на хоздворе, и даже голуби в небе смешливо хлопали крыльями.
Волна смеха докатилась до кабинета начальника и вдесь застряла.
—Неужели вы никого не узнали, Ашот Иванович?
— Темно, ночь была. И зачем узнавать, когда есть утонувший факт,— удрученно говорил Ашот Свисток.— Дом закрыли, повезли...
- И вы ничего не могли сделать?
- А что мог? Кричать на весь лагерь мог, да?
- Может, чей-то голос знакомый...
- Голос-молос... тонкости не надо. Везут, ничего сделать не могу. Ни кричать, ни ломать...
- Ну хоть кого-то вы подозреваете? Физрук помолчал и покачал головой.
- Никого, честное слово.
Вызвали подъемный кран. Длинной желтой рукой он долго, чтобы вытекла вода, поднимал дом и вынес из бассейна. В доме целый день были распахнуты окна и двери.
Днем просочившийся слушок достиг ушей Диваныча — апачи. Конечно, можно было сразу не гадать и не искать «озорников» на стороне. Начальника душил гнев. Каковы, а!
Он двинулся к саду, собираясь раз и навсегда покончить с ними. Сад никем не охранялся. Начальник дошел до угла и встал. Апачи работали в саду. Прочесывали граблями траву, окапывали деревья. Ашот Шаман большими ножницами равнял зеленую изгородь. В костре чадило старое тряпье, груды коричневых листьев, ветки, сухая трава. Из карьера за лагерем носили песок с искорками слюды, посыпали дорожки. Потом бегом потянулась вереница водоносов. Таскали воду и ведрами, и бачками, и в брезентовых мешках на плече. И где их набрали? Мальчишки с хохотом обливали друг друга холодной водой, носились.
—Улугбек,— позвал начальник.— Бери всех вождей, и ко мне!
В кабинете, когда все расселись, начальник сказал:
—Мы вынуждены попросить тебя уехать из лагеря, Улугбек.
После этих слов он с треском захлопнул окно, в котором торчала голова Гречко.
—И еще кое-кого попросим,— он взглянул на ребят, сидящих вдоль стены.
За столом физрук крутил на пальце свисток. Рядом сидела старшая вожатая. Начальник вернулся на место, но вентилятор не работал, одолевала духота, и он опять вышел, толкнул раму, едва не попав створками по лбу Гречко. Голова Олега с торчащими во все стороны волосами тут же возникла на подоконнике.
—Что скажешь, Улугбек?
Зачем спросил так начальник!.. Эго означало, что он не уверен в своем решении, не тверд. Старшая вожатая перестала перебирать бумаги в своей папке и поторопилась вмешаться.
—Говорить они умеют, соловьями заливаются!
Вожди сидели одним рядом, полуобнаженные, в перьях и чувствовали себя не очень уютно в таком виде. Все ж это кабинет, где сверкает горн на подставке и висят вымпелы на стенах, а не костер в саду. Пятеро вождей, если присмотреться внимательно, сидели чуть в сторонке, на самую малость, но обособленно.
- Я думаю, Денис Иванович, надо на Улугбека отправить в школу характеристику.
- Улугбек не один!— сказал Ашот Шаман.
- Правильно! Каждому достанется! И вам тоже!
- Вы меня не так поняли,— холодно сказал Ашот Шаман.— Повторю еще раз: Улугбек не один.
- Если так, все апачи уедут из лагеря,— сказал Гречко, всовывая голову в кабинет.
- И пожалуйста!— сгоряча крикнул начальник.— Автобус вам закажу.
- Одного мало. Надо три — на сто пятьдесят человек.
Старшая хлопнула по столу папкой.
- Ты за себя отвечай! Какие сто пятьдесят, что ты мелешь!
- Смотрите!— Гречко распахнул и вторую створку, отступил.
Плотной, молчаливой колонной стояли возле дома начальника апачи. Старшая вожатая высунулась в окно и крикнула, чтобы немедленно разошлись по отрядам.
Угрюмое молчание было ей ответом. Никто не шевельнулся..
—Вот, Денис Иванович, результат индейщины,— простирая руку к окну, воскликнула старшая.
Диваныч молча спихнул Гречко с подоконника, закрыл окно и заходил по кабинету.
- Здесь не только ребята виноваты,— физрук брякнул свистком,— и я, честное слово.
- Вы тоже хороши,— сказал начальник,— о вас мы тоже поговорим.
Ашот Свисток повернулся к ребятам.
—Я стрелял из лука в столб, признаюсь, да, извините. Я делал то, делал сё. Иногда я думал так: ты взрослый человек, Ашот, что ты делаешь. Зачем морочишь себе голову, и всем! А иногда думал по-другому - индейцы есть, оружие есть, а если врага у них не будет, разве это мужчины? Ум спит, храбрость не нужна: от девочек отличаются, что брюки носят, да? Только этим?..
- Не ожидал я от вас, Ашот Иванович.
- Я сам не ожидал, да. Но мне однажды внутренний голос сказал: делай так, Ашот, будет правильно. Разве плохо, посмотри, когда они здесь сидят, все за одного и за окном их сто пятьдесят человек ожидают?!
Старшая вожатая вытянула из папки лист.
- Вы остаетесь на третью смену, Ашот Иванович?
- Хочешь мою фамилию черным карандашом подчеркнуть?— усмехнулся он —Не остаюсь.
Она бросила карандаш. И правда, черный.
- Ну и хорошо.
- Скажите, вы украли садовника Монахова?—спросил Улугбек.
Физрук кашлянул.
- Не я.
- Наш Великий советник?
- Что сделал я, отвечаю я. Что сделал Иван, Гур-ген, еще кто-то, я не отвечаю. Ты мужчина, Улугбек, не надо гадать — он, другой... Уже зачем?
Старшая вожатая безнадежным голосом сказала, как бы себе:
- А дети за окном стоят...
- Твои апачи?—сурово произнес Улугбеку Диваныч.— Отпусти!
Ашот Шаман одобряюще кивнул вождю, выскользнул за дверь и через минуту за окном послышался шелест уходящих ног.
—Довольно споров!— тем же суровым тоном продолжил Диваныч.— Мы не можем выяснять до конца смены, кто виноват в частностях. Все виноваты! И вы, и Баярд, и оба Ашота, и я...
Далее Диваныч категорически попросил, чтобы апачи не собирались на племенные сборы и прекратили всякую деятельность до приезда Великого советника. Чтобы никаких больше ссор! Жить надо одной дружной семьей. Государство наше тратит огромные деньги, чтобы дети наши хорошо отдыхали, набирались сил и здоровья...
—Пожмите друг другу руки!
Вот уж — приказ помириться!.. Улугбек словно не слышал его, сумел избежать рукопожатия и вышел вместе со всеми из кабинета, ни на каплю не примиренный.
ДЛИННАЯ РУКА КРАСНОГО ЛИСА
Если проползти под тонкими и крепкими, словно проволока, ветвями боярки, то оказываешься на поляне, похожей на зеленую комнату. Любимое место их рода.
Кто сидел, привалившись к черному камню, может, космическому, кто лежал на траве.
- Алька, ты будешь помнить это лето?—спросил Олег.
- Мое имя Сломанный Томагавк,— сказал младший Гречко.
Олег хмыкнул.
- Разве это имя! Вот у меня, да! Одинокий Медведь.
- Ты сам себя можешь назвать хоть Олегом Красное Солнышко. А меня апачи назвали.
- Соображаешь.
Олег лежал, раскинув длинные руки. По задравшейся рубахе влез муравей и ступил на голый живот. Муравей не мог сообразить, куда он попал, покрутился, потоптался, укусил для выяснения. Олег дернулся, хотел сшибить муравьишку щелчком, но передумал и пере« садил его на лист.
- Любят меня животные. Как лягу, обязательно какая-нибудь тварь укусит или просто так попрыгает на мне.
- Места много занимаешь,— заметил братишка.— Головой не растешь, только ногами.
- А тебя какой-нибудь грибник в лесу соберет в корзину.
- А в вечереющем небе — густая синева.
Улутбек грезил с открытыми глазами. Ему стало казаться, что он постепенно уходит в землю. Он опускается, а травы поднимаются густеют и соединяются над его гэдовой метелочками. Он уже лицом ощущает, как тверда а прохладны ее корешки... Все глубже, глубже...
И уже трава растет из него, он сам стал травой. И то ли от этого, то ли от прохлады в глубоком земном покое, внезапно пришло успокоение, стало покойно сердцу. Он лежал так долго и едва не уснул. А потом вздрогнул и поднялся.
