И наконец, Сталин. Этот — работник, «пахарь». То и дело, в самых разных книгах, мелькают фразы типа: все Политбюро было на отдыхе, в Москве «на хозяйстве» оставался один Сталин. В самом деле — ведь кроме рассуждений о судьбах мировой революции Политбюро решало множество практических дел, руководя жизнью огромной страны. Кто, интересно, ими занимался? «Теоретики» Зиновьев и Каменев? Горлопан Троцкий? Кто?
И людей себе в команду Сталин отбирал вполне определенного склада — в первую очередь надежных и работоспособных. Кроме Мэлотова, Кагановича, Ворошилова, очень близок к Сталину в 20-е годы был Дзержинский. Сейчас его пытаются представить в основном руководителем ВЧК, как бы «отцом террора». На самом деле Дзержинский уделял ВЧК не так уж много внимания, возложив большую часть работы на плечи заместителей. Он возглавлял Всероссийский Совет Народного Хозяйства, он был наркомом путей сообщения — в начале 20-х в охваченной смутой стране эта была одна из наиважнейших должностей. Работал, само собой, как умел, но хозяйство все-таки существовало, и поезда ходили — значит, человеком был толковым.
«Железный Феликс» занимался очень большими проблемами, был человеком государственного масштаба, причем без всяких амбиций. Кто знает, как сложилась бы дальнейшая история, если бы у него оказалось более крепкое сердце. Ведь это была крупнейшая фигура не только среди сталинистов, но и во всей партии.
(Кстати, он был человеком исключительной храбрости. В самые смутные и страшные дни войн и мятежей он ходил по Москве один, ночью, без всякой охраны. Когда ему за это делали выволочку на Политбюро, он как-то ответил: «Не посмеют, пся крев!» И не посмели.)
В большей ли, меньшей степени, таковы были и остальные сталинисты — в первую очередь люди не амбиций, а дела.
«Революционеры» и «государственники»
— Если бы сейчас была дискуссия, — начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, — я бы доказала Петру Александровичу…
— Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? — вежливо спросил Филипп Филиппович.
М. Булгаков. «Собачье сердце»
Итак, в 1923 году в партии формально было три лидера, претендующих на первую роль — Троцкий, Зиновьев и набирающий силу Сталин. Пока Ленин был работоспособен, он как-то ухитрялся привести эту разношерстную компанию к хотя бы относительному единению. Но в мае 1922 года он тяжело заболел и фактически отошел от руководства страной, ненадолго вернувшись лишь осенью — до следующего приступа.
По поводу ленинской болезни тоже ходит множество мифов. Главный из них — тот, что к концу 1923 года он вроде бы стал поправляться и даже приезжал в Кремль, попутно заметив исчезновение каких-то важных бумаг из своего кремлевского кабинета. Может статься, что бумаги и исчезли. Если Политбюро для работы нужен был какой-либо документ из рабочего стола Ильича, так его и взяли, в чем проблема-то? А что касается того, что Ленин будто бы мог поправиться… Да не мог он поправиться, не мог! Мог еще прожить некоторое время в Горках на положении инвалида, время от времени подавая советы, которые, по причине постоянно меняющейся ситуации, были бы все менее и менее актуальными. На самом деле уже с декабря 1922 года стало ясно, что впредь придется справляться без Ленина. И нельзя сказать, что кто-либо был этим так уж сильно напуган.
И все же пока вождь был жив и мог, хотя бы гипотетически, выздороветь, разбираться с дальнейшей судьбой власти было неприлично, и в Политбюро царила атмосфера ожидания: Ленина нет, но он как бы с нами. Откровеннее всех вел себя несдержанный Троцкий. Он фактически отошел от работы, даже присутствуя на заседаниях Политбюро, не участвовал в обсуждении, а демонстративно читал английский или французский роман, либо же выискивал ошибки и оговорки у товарищей по власти, чтобы затем обрушиться на них с язвительной критикой. Не самая лучшая позиция, право…
Впрочем, толку от всей демонстративности Троцкого было мало, потому что все большее влияние приобретал Сталин и его команда. Сын грузина-сапожника был абсолютно чужд интеллигентско-эмигрантскому братству, и вставать в позу перед ним обычно оказывалось себе дороже.
Между тем время на дворе стояло веселое. Война закончилась, исчезла внешняя вынуждающая сила, сплачивавшая большевиков против смертельной опасности. И сразу же с уменьшением давления проявились разногласия, отложенные «на потом». Собственно партия, или, пользуясь терминологией Оруэлла, «внутренняя партия», проявила отчетливую тенденцию по любому поводу вступать в бесконечные дискуссии, подавая дурной пример партии «внешней». То есть ничего нового-то не происходило, процесс этот шел с самого начала существования партии, в бесконечных дискуссиях проходила вся ее жизнь, не исключая и военного времени — но во время войны спорили как-то между делом и по не слишком глобальным поводам. А теперь словесная река вырвалась наконец из теснины и разлилась на просторе…
Первым вестником нового жизненного этапа — еще, кстати, до окончания Гражданской войны, стала «дискуссия о профсоюзах». Часть видных большевиков, размышляя о том, как организовать государство после победы в войне, выступила за передачу верховной власти профсоюзам. Троцкий тут же потребовал заодно их чистки и всеобщей милитаризации. (У него был свой интерес, он рассчитывал играть в этих милитаризованных профсоюзах ведущую роль.) Очередной теоретический спор, делов-то! — мало ли глупостей уже предлагали и еще будут предлагать. Охота в такое время заниматься такими проектами!
Но, как без труда догадается хоть немного продвинутый в реальной политике человек, дело-то было совсем не в профсоюзах. Вот ведь интересно — когда в наше время в верхах происходит какое-нибудь новое назначение или изменение, политическое ли, партийное или какое другое, то все правильно понимают происходящее и спрашивают, не кто что предлагает, а кто чью руку держит и в чьей команде шагает. А как речь заходит о двадцатых годах, так словно туман глаза застит. Кто бы об этом времени ни писал, сразу же начинает разбираться, кто что говорил, кто на каких позициях стоял, кто был не прав и в чем именно, и так там, в этом идеологическом болоте, и остается.
На самом деле все куда проще. Как писал эмигранту Илье Британу кто-то из видных большевиков (подозревали, что Бухарин): «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала и расколом партии, и заменой Ленина Троцким (в этом была сущность дискуссии, скрытая от непосвященных тряпьем теоретического спора…)» Вот именно: тряпье теоретического спора — а суть-то совсем иная, самая банальная борьба за власть в партии была сутью как этой, так и последующих дискуссий. И партийные массы, кстати, прекрасно это понимали. Они могли быть малограмотными и не отличать Второго от Третьего Интернационала, но чего хочет оппозиция, знали четко, ибо это вопрос житейский, а в житейских вопросах излишняя грамотность только помехой.
Надо сказать, что время для верхушечных разборок было самое подходящее. Семь лет войн и революций отбросили Россию на добрых полстолетия назад. Сельское хозяйство давало 65 % продукции от далеко не идеального для страны уровня 1913 года, промышленность — всего лишь 10 %. Нэп оживил торговлю, но неспособен был поднять производство. Железнодорожный транспорт агонизировал. Недовольные продразверсткой крестьяне поднимали восстание за восстанием. Голод в Поволжье унес миллионы жизней. Положение было хуже некуда, но выходить из него предполагалось по-разному.
Трещины шли по поверхноости — теория, идеология, политика, — но раскол-то шел гораздо глубже, до самой коренной породы, до природы человеческой. Психологически тогдашних большевиков можно поделить на «революционеров» и «государственников». Первые — нормальные, чистопородные смутьяны-радикалы — не видели для себя ни малейшего интереса в какой бы то ни было хозяйственной прозе. Возиться с промышленностью, сельским хозяйством и прочей экономической дребеденью им было смертельно скучно, как скучно было бы путешественнику-землепроходцу работать председателем колхоза. Это были по сути своей че гевары, горевшие желанием «раздувать мировой пожар на горе буржуям», нести знамя социалистической революции в Европу, которая почему-то задерживалась с выступлением. Поэтому их совершенно не интересовали никакие экономические проблемы, они хотели одного — продолжать делать мировую революцию. А не выйдет — так на что им эта страна?
«Государственники» же — некоторое количество случайно оказавшихся в этой лихой компании нормальных людей — собирались заняться приведением в порядок страны. «Мировая революция»? Ну ладно, может быть, но это когда-нибудь потом… Едва ли нашелся бы в то время среди большевиков человек, который не верил бы в мировую революцию, но эти верили в нее как в светлое будущее, а не в то, чем надо заняться срочно и немедленно.
