Безукладов ввалился в комнату с шумом, дружески протянул Боброву пухлую, точно перетянутую ниткой, руку:
– Так это вы – новый агроном? Приятно, очень приятно… Значит, смена Николаю Спиридоновичу, – и Безукладов посмотрел на Дунаева.
– Да, да, Сергей Прокофьевич! Постарел наш Озяб Иванович, как пень лесной подгнил!
– Ну, Егор Васильевич, это ты, по-моему, приукрасил, – Безукладов с тяжёлым дыханием сбрасывал сапоги, куртку. – Белов мог целый день на лошади верхом скакать.
Егор помогал секретарю обкома раздеваться, крутился рядом подобострастно. Боброву снова стало неприятно и от этой подобострастности, и от разговора о Белове, и он отвернулся к окну, где уже густела темнота, путалась в высоких соснах.
Безукладов, оставшись в свитере, пуховых носках, мягко пошёл по холлу, пригладил седые вздыбившиеся волосы, протянул руки к камину.
– Да тут Ташкент! – засмеялся он и, повернувшись к Боброву, спросил: – А чего молодой агроном молчит?
– Не знаю, что говорить, Сергей Прокофьевич, – пожал плечами Бобров.
– Ну, например, когда сеять будете?
– Не скоро, – начав немного успокаиваться, сказал Бобров, – сегодня был в поле, там ещё кое-где снег лежит…
– Ну что ж, только не прозевайте, – миролюбиво сказал Безукладов. Он отошёл от камина, опустился на диван рядом с Егором Васильевичем. – Недавно собирали в обкоме руководителей овощеводческих хозяйств. Так вот Григорий Павлович Руденко – ты его знаешь, Егор Васильевич, – в «Прибрежном» лет двадцать работает, – поднялся и сказал: «Самый страшный бич в сельском хозяйстве – понукание крестьянина». И начал Ленина цитировать, что надо «учиться у крестьян способам перехода к лучшему строю и не сметь командовать». И ещё добавил, что Владимир Ильич требовал, что даже в том случае, если наши декреты правильны, их навязывать крестьянину силой нельзя. Во как! А я ему тоже ленинскую мысль подбросил: «Русский человек – плохой работник по сравнению с передовыми нациями». А дальше он писал про такую черту русского характера: когда ни одно дело до конца не доведено, он всё же, не будучи подтягиваем изо всех сил, сейчас же распускается. Гляжу, мужики головы вниз опустили, замолкли. А то чуть было в аплодисменты речь Руденко не восприняли. Ленина тоже правильно понимать надо. Сейчас обком себе голову ломает «на подтягивании изо всех сил».
– А может быть, не надо подтягивать? – вдруг спросил Бобров. – Наоборот, дать свободу в действиях?
– Любопытно, любопытно, – Безукладов повернулся к Дунаеву, – ещё один оппонент. И как вы себе это представляете?
– А я вот недавно со школьным товарищем беседовал – со Степаном Плаховым. Он – механизатор, но рассуждения о жизни интересные.
– Рвач он, а не механизатор, – в сердцах выпалил Дунаев, но Безукладов положил ему руку на плечо: дескать, успокойся, Егор, и спросил:
– Ну и что он предлагает?
– Предлагает землю закрепить за людьми… О свёкле шла речь, в частности. Я Егору Васильевичу ещё не рассказал об этом, но предложение, на мой взгляд, внимания заслуживает…
– А об оплате он не говорил? – ехидно поинтересовался Дунаев.
– Говорил. – Бобров старался быть спокойным. – Только я не вижу в этом ничего страшного. Он лозунгу «каждому по труду» не противоречит.
Дунаев вскочил с дивана, сверкнул глазами, и кадык его задвигался, как в птичьем клёкоте:
– Значит, не противоречит? Ему – да, а колхозникам – очень противоречит! Что я людям скажу? Что у меня Степан Плахов тысячи гребёт, а им гроши оставляет?
– Так пусть все тысячи зарабатывают…
– Ты успокойся, Егор Васильевич, – Безукладов тихо засмеялся, – понапрасну порох тратишь. Поступи наоборот, дай ему землю, технику. Пусть доказывает, на что способен. Только уже сегодня можно сказать, что из этой затеи ничего не выйдет – сорняк один.
– Так вы мне срыв плана по свёкле разве простите? – спросил Дунаев.
– А ты умней будь, Егор Васильевич! Лишних сто гектаров посей – и вся недолга. Пусть себе шею ломает твой Степан… – Безукладов пронзительно посмотрел на Боброва.
Егор успокоился, хлопнул в ладоши.
– Правильный совет, Сергей Прокофьевич, – и уже повернувшись к Боброву, обратился мирно, по-домашнему: – Пора гостя, Евгений Иванович, ужином кормить…
Будто из щедрого сказочного рукава устанавливался стол яствами, и опять стало не по себе Боброву, точно кто-то навёл на него два ружейных ствола, и вот сейчас грохнет выстрел, обожжёт жарким пламенем. Он чувствовал, как предательски трясутся руки, раскладывающие закуску по тарелкам, ложка отбивает барабанную дробь, но ничего сделать с собой не мог.
Дунаев закончив с сервировкой стола, любезно пригласил Безукладова:
– Прошу, Сергей Прокофьевич, к столу…
– А баня?
– Баня готова. Только кто ж насухую парится, – хохотнул Дунаев.
– Тоже верно, – засмеялся Безукладов.
Пока Егор открывал коньяк, Бобров успокоился. Пришла спасительная мысль – что ты вздрагиваешь, как пугливая ворона, Бобров? Говорят, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Вот и сиди, помалкивай, не дёргайся, как в лихорадке. Может быть, даже радоваться надо, что такая встреча произошла. Один волновавший его все эти дни вопрос выяснил – предложение Степана. А Степан пусть пробует.
Егор рюмку поднял:
– Ну, с полем, Сергей Прокофьевич!
– Рано вроде? – засмеялся Безукладов.
– Нисколько не рано. – Егор поперхнулся, дыхание стало шумным. – Люблю я охоту, Сергей Прокофьевич! Кажется, нервы отдыхают…
Он выпил, подмигнул Боброву:
– Да не журись, Женя, у нас только или больные, или сквалыги не пьют…
– Ну, ищу добровольцев на первый пар, – сказал Безукладов, потянулся.
Они ушли в баню вдвоём с Егором, и Бобров даже обрадовался этому – то ли от выпитого, то ли от долгого утомительного дня захотелось свернуться в комочек вот на этом мягком ковре. Болели ноги от непривычки к верховой езде, а в ушах звенел весёлый перезвон полевых птах, обогретых первым солнечным теплом.
Он уснул прямо в кресле, спал ровно и сладко, как дитя, и вернувшиеся из бани Безукладов и Егор аккуратно перетащили его в дальнюю комнату, уложили на диван. Бобров с трудом разодрал глаза, встрепенулся испуганной птицей – неудобно было, но Безукладов шепнул: «Ты отдыхай, отдыхай», и Евгений Иванович, стащив с себя одежду, снова брякнулся на мягкое притягивающее ложе.
Проснулся Бобров от резкого толчка в спину. Ещё осоловелыми глазами обвёл комнату, и узнав Дунаева, спустил ноги на тёплый ворс ковра.
– Ну и спишь ты, как медведь в берлоге, – засмеялся Дунаев. – А охотничью заповедь знаешь?
– Какую? – тужим, заспанным голосом спросил Бобров.
– На охоту, говорят мужики, не на работу, надо без будильника вставать…
Опоясанный ремнём и патронташем, в дверях стоял Безукладов. Розовое лицо, седые волосы разлетелись в стороны, радостное оживление было понятно и объяснимо Боброву, но сегодня предстоящая охота не вселяла в него чувства наслаждения. Евгений Иванович не мог объяснить, что с ним происходит. Ведь раньше каждый день на охоте – это открытие ясного утра, щемящего лёгкого воздуха, посвиста стремительного лета.
Бобров медленно натягивал одежду, и Дунаев не выдержал, протопал из комнаты и уже на пороге крикнул:
– Догоняй!
Бобров долго не мог найти зачехлённого ружья, сапоги не лезли на ноги, и вышел он на улицу со значительным опозданием. В высоких соснах ещё держалась темнота, и только кусочек неба светился между вершинами. Безукладов и председатель стояли недалеко от дома, им что-то громко объяснял Кузьмин. Его голос показался Боброву противным, и он остановился. А может быть, эта горечь, неприятие сегодняшней охоты идут от неожиданной встречи с Кузьминым? Бобров не любил этого человека, и годы не остудили холодную ярость в душе. И пусть Егор вчера о нём хорошо говорил, защищал, видимо, долго ещё не исчезнет ощущение брезгливости от встречи с ним. А как может быть иначе? Высокая нравственность всегда была присуща деревенскому человеку, деревня – колыбель её и храм, а какую нравственность несут такие люди, как Кузьмин?
– Извиняет тебя, Евгений Иванович, – пошутил Безукладов, когда подошёл Бобров – только запоздавший рассвет. В другое время уже ушли бы. Правда, Михаил Степанович?
Бобров ждал, что ответит Кузьмин, но тот долго молчал, потом сказал пугливо:
– Да, сегодня, Сергей Прокофьевич, заря поздняя будет.
Дунаев оживился:
– Чего же ты нам голову морочил, Степаныч? В таком случае можно и глаз навести…
– А это что такое? – спросил Бобров.
– Сейчас узнаешь. Как, Сергей Прокофьевич, нет возражений?
– Действуй!
Дунаев толкнул Кузьмина, и тот резко побежал в дом. Вернулся от оттуда с бутылкой, закуской.
– Ну, за удачную охоту! – Дунаев лихо опрокинул стакан, подождал, пока выпьет Безукладов, и уставился на Боброва. Тот даже в неразвеявшейся темноте почувствовал на себе этот пристальный взгляд.
