Некоторые, не справившись с собой, шли в аулы за водкой. Их не пугала ни ночь, ни плен, они не размышляли о смерти. Трое таких романтиков были окружены нашей ротой в какой-то низине, прижаты огнем к земле и, наконец, взяты в плен. Мы сначала не верили, что это свои, а те также приняли нас за бандитов. Но после, когда услыхали русский мат, они радовались нам, словно родным. Им повезло; их просто избили, бросили в зиндан, а затем отослали домой. Этим, да, повезло, но были и другие, кто не возвращался из таких походов, а, если и приходил обратно, то лишь для того, чтобы вскоре встать под трибунал. Один солдат расстрелял мужчину и двух женщин, что отказались продавать ему спирт. И утром на батальонный КПП пришла половина поселка. А после, еще несколько дней подряд, в этом поселке забрасывали камнями любые наши колонны. А мы подолгу судили между собой убийцу: кто давал ему десять лет лагерей, кто предлагал выдать его чеченцам, кто желал ему немедленной смерти, чтобы ничего не узнала семья. Никто не пожалел. Это не к тому, что здесь уместны или неуместны какие-то оправдания. Это к тому, что мы давно нигде не встречали жалости. И успели забыть, что это такое.
…Странно, но мы все еще верили в победу. Мы боялись произносить само это слово, говорили друг другу, что нет никакой надежды, но втайне думали об этом счастливом дне. И не потому, что представляли себя в роли великих героев прошлого, воротившихся домой со славой, а потому, что не видели другого выхода из этой беды. Мы ведь искренне хотели, чтобы всё скорее окончилось. Чтобы, наконец, прекратилась война.
Мы просто не понимали, что не будет тех побед, которые были в прошлом. Что Грозный 1995-го и 2000-го — это совсем не Москва 1941-го и Сталинград 1943-го. Мы привыкли, нас так воспитали, что конец каждой войне определяет победа или поражение. И мы наизусть знали законы истории: у нас уже был Брестский мир Хасавюрта, пришло время и Берлинской битвы.
Да вот несчастье — эта война не поддавалась никаким законам. Мы ждали жестоких атак, но ничего не играли горнисты. Мы рады были выйти на смертный бой и, наконец, решить, кому лежать мертвым, но никого не стояло в поле. Мы все время ждали, когда покажет свое лицо враг, но он всегда только смотрел нам в спины. Он никогда не рвался к честной схватке, и мог быть сильным только перед слабыми, перед старыми, только перед немощными и больными, только перед безоружными нашими пленными. Но всегда пятился, всегда дрожал, когда вставал один на один с нашими воинами.
Какие там великие победы эти бандиты оставили за собой?! Будденовск, Первомайское, Ярыш-Марды, Хасавюрт, Улус-Керт, Жани-Ведено — всё над женщинами, над детьми, всё по предательству, всё из засад, всё при превосходстве один к десяти. Сказал же Масхадов на весь мир в 98-м: «Мы не победили Россию. Мы купили победу! Мы не разгромили русских. Мы купили Лебедя!»
Но пока мы бьем их! И, поможет нам Бог, разобьем всех, если снова за нашей спиной не начнут торговать победой.
…А в апреле был новый выход в Зандак. Он уже покрылся зеленью, и ничто в нем не напоминало о прошедшей зиме. Даже, подымавшиеся за ним горы, с которых никогда не сходили снега, и те, словно потеряли свой белый блистающий свет. Они стояли какие-то серые, разом постаревшие и совсем хмурые. Вокруг распускались сады, а они ничего не имели, кроме камня и льда.
Перед самым входом в поселок на нас заложили фугас. Он был закопан в обочине и ждал, пока подтянуться, груженные людьми БМП. Но в этот раз Зандак отпускал нас без потерь. На фугас наткнулись бойцы русского ОМОНа из гарнизона поселка. А через несколько дней мы отплатили им той же монетой, когда наша разведка сняла, подготовленную для них ракету «Ураган». Она висела на дереве и была нацелена на здание местной школы, где и располагался ОМОН. На часовом ее механизме стрелки отсчитывали последний свой час.
…Заходит красное солнце Зандака. Надев черные вечерние платья, стоят вдоль дорог ароматные огромные липы. У каменных исполинов гор готовятся в набег грозные орды туманов. В наглухо смолкшем поселке гаснет последний безмолвный двор.
О чем задумался, Зандак? Неужели проходит твое время, неужели закатывается кровавая твоя звезда? Неужели теперь будет некому сеять смерть в этом краю? Ты так много награбил, так много обездолил, обидел, погубил во взаимной вражде. И так ослабел, так надорвался в этой борьбе. Не твои ли сыны уходили в Карамахи, в Новолак, в Грозный? Не над их ли могилами болтаются теперь зеленые знамена мести?..
А помнишь, Зандак, как две весны подряд, мы всё ждали, когда навсегда расстанемся друг с другом? Как мечтали вернуть себе былую свободу. Но ничего не могли сделать…Как я хотел избавиться от тебя, Зандак, сбросить на землю тяжелые твои цепи! И как ты мечтал когда-нибудь прийти непрошенным гостем на мой порог! Как мы желали друг другу смерти!
…Зандак. Мы снова сидим в твоих окопах, нарытых морскими дьяволами Севера. Нам все равно, какой день или год отсчитывает наш календарь. Нас не тревожит падение царств и целых Галактик. Мы так устали от этой жизни. Нам давно ничего не нужно.
…Здесь нас поставили на убогий суточный рацион, пригодный не на большее, чем кормить умирающего. Ну, разве можно было насытить взрослого мужика тремя 250-грамовыми баночками в день? Но оказалось, можно. В инструкции к сухпайку стояла запись: «Предназначено для суточного питания». А, значит, не было причин для жалоб. Помню, этот продукт был сделан в Ставрополе и имел красивую привлекательную обертку. А внутри ничего не было, кроме трех упомянутых наперстков. Эти, выданные на пять дней пайки, мы уничтожили за два. А весь третий день просидели у потухшего костра, в неясной надежде на чудо. Но никакого чуда не произошло. Тогда мы подались в лес и убили бродившую там корову. У нее на рогах болтался яркий отличающий знак — голубого цвета тряпка, о которую мы после разделки по очереди вытирали ножи. Всё, что не смогли унести на себе, мы забросали листьями и землей. Наверное, корову нашли не сразу. Потому что в эти три дня никто так и не пришел про нее спрашивать. Конечно, чеченцы знали, на чью сторону ушла их скотина, но не могли дать против нас ни одного козыря.
В этих рейдах мы понемногу отходили душой. Они несли опасности, угрожали бедой, но всегда давали нам свободу от дурной батальонной жизни, от не проходящей ее тоски, от частых пьянок и нелепых обид. Мы всегда были более дружны, более откровенны друг с другом в этих выходах. Мы предпочитали грызть сухари, но угостить мясом товарища, уступали кому-то на броне удобное место, а сами лезли за него на башню, вместе садились в кузов машины и дружно запевали «Катюшу»… Стоило нам покинуть батальон, как у нас начиналась жизнь. Мы радовались новому дню, мы гордились, что носим в руках оружие.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
