Я думаю, из писателей, писавших в России (нельзя сказать "из русских писателей"), бьшо мало принявших в душу столько печали.
* * *
Христианство так же выразило собою и открыло миру внутреннее содержание бессеменности, как юдаизм и Ветхий Завет раскрыли семенность.
Там — всё семя, от семени начато, к семени ведет, семя собою благословляет.
Здесь все отвращает от семени, как само лишено его. "Нет более мужеск и женск пол", но — «человек». И несть "эллин и иудей", нет племен, наций.
Все это было бы хорошо, если бы не пришел Винавер: — Я же и говорил, что Моисей и Христос, в сущности, трудились для адвоката, который "похлопал по плечу" эти старинки, отодвинул их в сторону, и начал говорить об "общечеловеческих культурных ценностях".
(на обороте траспаранта).
* * *
7 000 000 желудков и 7 000 000 трезвых голов и рук одолевают 70 000 000 желудков, на которых работает всего только тоже 7 000 000 рук и голов, а 63 000 000 переваривают пишу и еще просят "на удовольствие".
Ведь у нас решительно на 5 лодарничающих приходится только 1 труженик.
Вот еврейско-русский вопрос под углом одного из тысячи освещений.
* * *
"— Молитесь!" — говорил К. Леонтьев всею своею рели-гиею, своим христианством, своим постригом в монашество[225] и связью с афонскими и оптинскими старцами.
Хорошо. Понимаем. Ясно.
Но слыхал ли он, однако, когда-нибудь, чтобы, воззрясь На иконы православные, на Спаса-Милостивого и Богородицу-Заступницу, верующий начал молить их о каком-нибудь "алкивиадстве",[226] об удаче любовной интрижки, об обмане врага, о благополучной измене жене своей, и прочих — х леонтьево-ницшеанской философии?
Нет.
Молятся всегда о добре, "об Ангеле мирне душам и телесам нашим", о тихой кончине, о незлобствовании на врагов своих; о "временах мирных и благорастворенш воздухов". Увы, молятся всегда "среднею буржуазною молитвою" — молитюй "европейца в пиджаке".
Что же такое весь Леонтьев?
В 35 лет он кажется старцем и гением, потрясшим Европу. В 57 лет он кажется мальчиком, охватившим ручонками того «кита», на котором земля держится.
Этот «кит» — просто хороший воздух и "все здоровы". Да чтобы немножко деньжонок в мошне.
Кит нисколько не худой и нимало не «вор». Леонтьев захотел отрастить у него клыки и "чтобы глаза сверкали". Но кит отвечает ему: "Мясного я не ем", а глаза — "какие дал Бог".
Еще: когда он молился Богородице в холере, вдруг бы Она ему ответила не исцелением, как ответила: а рассыпалась смехом русалки и наслала на него чуму. «По-алкивиадовски». Очень интересно, что сказал бы Леонтьев на возможность такого отношения.
Друг мой (Л-ву): «буржуа» — небесная истина, «буржуа» предопределен Небом. Не непременно буржуа XIX века; довольно паршивый, но это — не его сущность. А «буржуа» Халдеи, Назарета, "французских коммун", описанных Авг. Тьери. Они любили музыку, и, конечно, они могли бы драться на турнирах, сохраняя лавочку и продолжая торговать.
Что же такое Леонтьев?
Ничего.
Он был редко прекрасный русский человек, с чистою, искреннею душою, язык коего никогда не знал лукавства: и по этому качеству был почти unicum в русской словесности, довольно-таки фальшивой, деланной и притворной. В лице его добрый русский Бог дал доброй русской литературе доброго писателя. И — только.
Но мысли его?
Они зачеркиваются одни другими. И все opera omnia[227] его — ряд «перекрещенных» синим карандашом томов. Это прекрасное чтение. Но в них нечего вдумываться.
В них нет совета и мудрости.
Спорят (свящ. Аггеев[228]), был ли он христианин или язычник. Из двух "взаимно зачеркивающих половин" его истинным и главным остается, конечно, его «натура», его «врожденное». Есть слух (и будто бы сам Л-в подсказал его), что он был рожден от высокой и героической его матери, вышедшей замуж за беспримерно тупого и плоского помещика (Л-в так и отзывается об отце своем) через страстный роман ее… на стороне. Сын всегда — в мать. Этот-то горячий и пылкий роман, где говорила страсть и головокружение, мечты и грезы, и вылил его языческую природу в такой искренности и правде, в такой красоте и силе, как, пожалуй, не рождалось ни у кого из европейцев. А «церковность» его прилепилась к этому язычеству, как прилепился нелюбимый «канонический» муж его матери. В насильственном "над собою" христианстве Л-ва есть что-то противное и непереносное…
Старый муж, Грозный муж,[229] Ненавижу тебя.
С этой стороны, языческой и истинной, Леонтьев интересен как редчайший в истории факт рождения человека, с которым христианство ничего не могло поделать, и внутренно он не только "Апостола Павла не принимал во внимание", но и не слушался самого Христа.
И не пугался.
Религиозно Л-в был совершенно спокойный человек, зовя битвы, мятежи и укрощения и несчастия на народы.
Гоголь все-таки пугался своего демонизма. Гоголь между язычеством и христианством, не попав ни в одно. Л-в родился вне всякого даже предчувствия — христианства. Его боги совершенно ясны: "Ломай спину врагу, завоевывай Индию"; "И ты, Камбиз, — пронзай Аписа".
Разнообразие форм и сила каждого из расходящихся процессов (основа его теории истории и политики), конечно, суть выражение природы как она есть. Но есть два мира, и в этом и заключалось "пришествие Христа": мир природный и мир благодатный. А "победа Евангелия", по крайней мере теоретическая и словесная, «возглашенная», — заключалась в том, что люди, безмерно страдавшие "в порядке естественной природы", условились, во всех случаях противоречия, отдавать преимущество миру благодатному. «Христианство» в этом и заключается, что ищет «мира» среди условий войны и «прощает», когда можно бы и следовало даже наказать. Леонтьев пылко потребовал возвращения к "порядку природы", он захотел Константина-язычника и противопоставил его крещеному Константину. Но уже куда девать "битву с Лицинием"[230] и "сим победиши",[231] на Небе и в лабаруме (государственная хоругвь Константина с монограммой Христа).
Но… природа непобедима, а Церковь вечно усиливается ее победить: вот условие борьбы и нового в христианстве, богатства форм. «Героизм» не исчез и «великое» не исчезло в христианстве, но так переродилось и получило настолько новый вид, что действительно стало неузнаваемо. "Камбиз, идущий на Египет",[232] и "Александр, завоевывающий Персию",[233] действительно отрицаются глубочайше христианством, и если бы появились в нем, или когда подобное появилось, — то было "сбоку припекою" в христианской истории, без всякой связи с зерном ее и сущностью. Но позвольте: жизнь Амвросия Оп-тинского разве не красочнее, чем биография старого ветерана Цезаревых войск, и жизнь пап Льва I, Григория Великого, Григория VII и Иннокентия III несравненно еще полнее движением, переменами, борьбою и усилиями, чем довольно беструдные и нимало не интересные победы Александра над Дарием и Пором. Вообще история не потеряла интерес, а только переменила тон и темы. Тон действительно другой. "Царство благодатное", правда, не допускает повториться Киру Великому, Александру Великому, Цезарю; Наполеон был явно исключением и инстинктивно правильно нарекался «Антихристом» (вот его и зовет вторично Л-в, с комическим результатом и комическим впечатлением от зова): но "царство благодатное" зовет к великим же подвигам в области борьбы с "демонами собственного духа" и с тою «бесовщиной», которой совершенно достаточно остается и навсегда останется в социальном строе и вообще вне стен "благодатного царства".
Но какая же, однако, causa efficiens[234] лежала для исторического появления Л-ва? Та, что "средний европеец" и «буржуа» именно в XIX веке, во весь послереволюционный фазис европейской истории, выродился во что-то противное. Не «буржуа» гадок: но поистине гадок буржуа XIX века, самодовольный в «прогрессе» своем, вонючий завистник всех исторических величий и от этого единственно стремящийся к уравнительному состоянию всех людей — в одной одинаковой грязи и одном безнадежном болоте. "Ничего глубже и ничего выше", — сказал мерзопакостный приказчик, стукающий в чахоточную грудь кулаком величиной с грецкий орех. "Ни — святых, ни — героев, ни демонов и богов". Он не являет и идиллии никакой; жену он убедил произвести кастрацию, чтобы не обременяться детьми, и занимается с нею в кровати онанизмом. "Вечно пассивная" женщина подалась в сторону советов этого мошенника, son mari.[235] Так вдвоем они немножко торгуют, имеют "текущий счет" в еврейской конторе, ездят повеселиться в Монако, отдохнуть на Ривьере, покупают картинки "под Рафаэля"; и к ним присоединяется "друг семьи", так как онанизм втроем обещает большие перспективы, чем вдвоем.
Практически против таких господ поднялась Германия, как сильный буйвол против выродившихся до собаки волченят; а теоретически "Бог послал Леонтьева".
