До этого момента Дружан словно бы ничего не слышал. А тут – настигло всё: рёв, визг, крики… Он снова потащил Тишку за собой в глубину проулочка, потом через какие-то кучи – и не заметил сам, каким образом оказался на покатой крыше, выложенной чёрным горбылём. Он подполз к коньку и осторожно выглянул поверх.
В пыли куда-то слепо ползли, тычась друг в друга, непохожие на людей люди. Двое в фартуках тыкали в них длинными палками. Третий, хакая при каждом ударе, бил ползающих деревянным молотом – по головам, по спинам…
Дружан свалился на землю, схватил Тишку и куда-то понёсся – подальше, подальше. Несколько сараюшек уже пылали с треском, он бросился между ними, проскочил, нырнул в замусоренные кусты. Тишка бежала рядом – молчаливая и невесомая. Половину головы её опалило, волосёнки пепельно курчавились. Там дальше ручей… а по ручью…
Вдоль ручья были густые заросли. Там есть тайные шалашики и пещерки. Там темно даже днём. Там их не заметят…
Дружан влетел в чёрную воду и будто напоролся на что-то правым боком. Обмирая, он посмотрел: из-под рёбер торчала толстая палка. Сразу ослабли ноги и заплясали в глазах искры. Он толкнул Тишку куда-то в сплетение ветвей и корней и повернулся. Его подхватили несколько рук и не дали упасть. Он видел только кожаные фартуки…
Дружана убили мясницким ножом – быстро, деловито и без всякой лишней злобы. А Тишка затерялась, забилась в какую-то нору – и её не нашли. Впрочем, и не искали.
Она выбралась и выжила, но навсегда потеряла способность говорить. Вернее, говорила она только во сне.
Мелиора. Болотьё
– Это ты… – выдохнул Алексей – и задохнулся.
– Да, я, – просто сказала Ларисса и отошла в сторону, пропуская его во двор.
Теперь она была почти живой, почти прежней: волосы цвета воронёной стали, тонкие с неодинаковым изгибом брови, отчего лицо, казалось, постоянно выражает полувопрос-полунасмешку… неожиданно светлые глаза, чуть косящие… более широкая, чем положено, переносица – след давнего падения с козы… Лишь губ у неё никогда не было таких: отрисованных голубым карандашом. Губы у неё всегда были припухшие, горячие.
Алексей перешагнул порожек из белого камня. Ничего не изменилось… разве что стало ненормально тихо. Пропал обычный лесной шум, который даже не замечается, пока он есть. И – тонкий далёкий запах тронул ноздри, запах подземной сырости, корней травы и влажного мела.
– Пос… постой, – сказал Алексей. – Я не могу… задерживаться. Надо… очень…
Ларисса грустно покачала головой:
– Ты можешь пока не торопиться. Твоя подружка сейчас в большей безопасности, чем была с тобой. Её захватили наездники на птицах. Они знают, кто она. Это ведь, в сущности, и есть то, чего ты так упорно добивался сам?
Он попытался сглотнуть. Комок в горле был сух и колюч.
– Почти, – сказал он наконец.
– Дурачок, – сказала Ларисса и подала ему руку. – Пойдём в дом. Ты ведь понимаешь, что не случайно пришёл сюда?..
Рука её была просто прохладная…
В доме стоял тихий, мохового цвета, сумрак.
– Мы почти квиты, – услышал он как будто издали. – Ты предал и её.
– Да, – согласился он. Пересохло в горле, но он сказал, будто выплюнул: – Предал.
– Дурачок. Бедный мой дурачок…
– Бедный? Что же во мне бедного? Я… – тут он вообще замолчал.
– Ты бедный, потому что опять делаешь не то, что нужно… нужно в том числе и тебе, – и знаешь это, и боишься, что опять проиграешь. Проиграешь на этот раз всё. И даже больше, чем всё.
– Боюсь. Не только этого…
– В конечном итоге этого. Однажды ты ухитрился обмануть свою судьбу, заставил её гоняться за собственным хвостом… Бедный дурачок – однако же и необыкновенно везучий дурачок.
– Да. Дуракам, как известно, везёт. Может быть. Если честно, я ведь так и не понял, что произошло в том… в той пещере… и после. Почему…
– В гробнице. Это была гробница.
– Ясно. Значит, мне правильно подумалось…
– Ну, не зря же тебя кое-чему учили.
Они замолчали и посмотрели друг на друга.
– Поверь, я не могу тебе сказать, что именно ты сделал… сделал правильно… – Ларисса медленно провела пальцем по груди Алексея – сверху вниз. – Тебе не положено это знать, вот и всё. Иначе ты получишь слишком мощное оружие… равняющее тебя… с самим Богом… – она продолжала чертить у него на груди: вторая вертикальная черта, потом две горизонтальных. Решётка.
Знакомый знак.
Святой Крест склавов… и он же – отвращающий беды крестик Ангела…
Ангел же, помнится, противился распространению колдовства и чародейства среди людей, утверждая, что это сродни дроблению драгоценного изумруда в мелкую соль, которая не только не драгоценна, но и, будучи принята внутрь, смертельно опасна… и полагал, что подобны этому и попытки каждого живущего прозреть свою судьбу…
Он летал на рукотворных крыльях, брал в ученики и живых, и мёртвых, призывая людей доверяться им, просить их без стеснения о помощи и ничего не творить самостоятельно… но вся его затея окончилась как-то очень быстро и очень невнятно, и даже Филадельф старался избегать этой темы, отделываясь общими фразами.
А ещё это был знак Тихой Книги…
– Ты можешь пока не спешить, – сказала Ларисса. – Отдохни. Дети Птицы ищут своего пропавшего повелителя. Они неизбежно прилетят сюда… и очень скоро… И не только они.
Глава девятая
Мелиора. Окрестности Фелитополя
Демир Иерон пришёл в себя от тряски. Его куда-то везли. Солнце слепило глаза. Он помнил, что в шатёр ворвались… кто-то в чёрном… и всё. Обдало внутренним холодом: плен. Он попытался поднять голову. Голова оказалась полна битым стеклом. В глазах тут же полыхнуло чёрным и красным. Кто-то говорил ему, что так видят мир мертвецы… Испугаться ещё и этого он себе не позволил.
– Лежите, пожалуйста, – сказал кто-то над ним. Или рядом с ним. С заметным промедлением он понял, что голос женский. – Лежите, у вас кровь…
– Было бы хуже, если бы её уже не было, – сказал он. Голос прозвучал смешно. Во рту тоже было битое стекло. – Вы кто?
Над ним склонилось кругленькое тёмное лицо, обрамлённое пылающим облаком. Угадывались глаза…
– Я-то? Ой, да я Платонида. Не помните? Кухарка. Я для вас супы варила.
– Супы… Супы помню. Отменные супы. Так это вы варили? Я думал, Васс.
– Васс командовал да меню составлял. Давайте-ка, я вам под голову подложу…
Иерон почувствовал тупую в затылке боль, голова его качнулась, приподнялась как бы сама… опустилась. На мягкое. Муть, взболтнувшаяся было, улеглась. И перед глазами уже не чёрное с красным, а более или менее привычное.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
