Испытывая чудовищное сердцебиение, вызванное тяжелым подъемом, он остановился на вершине горы передохнуть. Рот, наполненный вязкой, горькой слюной, двигался сам по себе, как некий предмет, имеющий собственную независимую жизнь. В это мгновение лошадь споткнулась о пень; он оглянулся и подумал: какое все же странное животное — голова похожа на футляр от музыкального инструмента. «Лошадь мне принадлежит», — сказал себе он, но и эта мысль не имела веса. У него было такое чувство, словно он отвечает вызубренный урок, в котором ничего не понял. С упрямством пьяного человека он все возвращался к нему и заново пережевывал — тщетно: слова скользили и, казалось, разбегались от усилий мысли, которая топталась на месте, тупо перемалывая пустоту.
Вдруг, будто протрезвев, он открыл глаза и увидел перед собой пустынный простор, который не узнал с первого взгляда; на какое-то мгновение он ощутил панический страх и попытался собраться с мыслями, остановить это головокружительное выпадение из привычного для него порядка вещей; возможно, он заблудился, затуманив себе мозги всеми этими странными проблемами, сам того не заметив, сбился с пути. Он помнил, что останавливался отдышаться на вершине горы, а дальше — ничего, черная дыра. Должно быть, машинально двинулся дальше. «Но что же все-таки я здесь делаю, — спрашивал он себя, — куда и зачем иду?» Страх убывал; он был всего лишь озадачен, что находится тут, в незнакомом месте, освещенном мирной луной. Вокруг царила тишина; слабый, почти теплый ветер ласковыми порывами шевелил стебли злаков, среди которых он очутился; далее поднималось, слегка фосфоресцируя в ночи, огромное поле, покрытое жнивьем. Ни деревца, ни кустика, один лишь разворот земли, вздымающийся к небу, как огромная гладкая волна, по которой скользит ночь.
Он замер, отдаваясь этому ночному покою, который постепенно захватывал его, даря то, чего он смутно жаждал весь день; он мог теперь не думать ни о чем, отдохнуть от усталости, освободиться от любых планов, плавать в этом завороженном свете, словно барка в уснувшей воде.
Потом что-то начало мало-помалу проясняться в его сознании, и окружающее приняло знакомые очертания, серое жнивье заняло свое обычное место на краю плато, пейзаж обрел неуловимую глубину. И по мере того, как он узнавал местность, он вспоминал и пройденный путь, который неосознанно привел его к Большой Земле. «Свершилось — я пришел, что же теперь делать?» Но разве имело хоть какой-то смысл делать что бы то ни было? Он продвинулся на несколько шагов и почувствовал, как трещит под ногами жнивье; голова его была опустошена, словно выпотрошенный кокон. Он ощущал раскаленную докрасна боль, которая билась где-то в глубине его существа, но где именно, он не в состоянии был определить. Интересовало его еще только одно: этот шум, похожий на жужжание высоковольтной линии, который давно наполнял ему уши.
Детская мысль взбрела ему на ум: сесть верхом на лошадь, подняться на самую вершину горы и обозреть оттуда всю ширь земли. Он оглянулся. Лошади не было. Его охватил тоскливый страх, однако он быстро, с мальчишеской беззаботностью, отогнал его. «Мама, — подумал он, — что мне за это будет?» Он продолжал идти серединой поля; кузнечики смолкали при его приближении: в ушах у него продолжались непрестанные электрические разряды. На краю жнивья, справа, вырисовывался черный овальный вход в туманно-серое каменное строение. Как все было просто. (Почему не понял он этого раньше?) Подумать только, что понадобилось прожить полвека, чтобы прийти к этому — или, точнее сказать, вернуться к этому!
Им овладела страшная слабость до тошноты; от усталости ноги у него совсем отнялись, казалось, он передвигался без их помощи. «Животное вышло из строя», — подумал он с таким ощущением, будто его изнуренное тело уже не принадлежит ему, и единственное, что еще уцелело в нем, было стремление дойти до нагромождения камней, а уж там рухнуть. Достигнув цели, он прислонился к стене, поджал ноги и, почувствовав, что сидит на земле, испытал невыразимое наслаждение. «Совсем даже недурно», — произнес он вслух, однако с несколько встревоженным горловым смешком. «И все же какая странная история!» Смутное ощущение вины, вроде как у прогулявшего школьника, несколько омрачило его душевный покой, но простым пожатием плеч он сбросил с себя все эти бесполезные угрызения, словно космонавт, избавляющийся от земного притяжения.
Подобная почти недвижному морю, припудренная голубоватой пыльцой, мерно дышала ночь; ее теплое дыхание, насыщенное запахами земли, пропитанное ароматами растений, ласково, по-матерински овевало ему лицо. В стороне от луны мерцали звезды; постепенно они зажигались повсюду, словно огни ночного города.
Перед его глазами обширная поверхность жнивья поднималась вверх, вызывая неотвязное представление об уходе, об отрыве от земли и скольжении туда, в бесконечность, к этому необъятному, сиявшему поверх всех веков мирозданью. Дожидаться здесь, но чего? Возможно, ухода за пределы этого длинного доисторического хребта, созданного словно бы для приема и отправки, застывшего в настороженной неподвижности набережной, сходней, трамплина.
Неумолчный свист у него в ушах постепенно стихал; с тех пор, как он уселся, ему казалось, что и мысли его прояснились, улеглись, и он избавился от непонятной, давящей тяжести. Сейчас она едва ощущалась, уступив место приятной беспечности. Всплывали воспоминания о недавнем, но тут же рассеивались, хоть он и пытался удержать их, лепестки, уносимые ветром. Как раньше Жозеф, стерлись из его памяти и другие люди; он не мог представить себе их лиц. Все пережитое за последние годы, вплоть до сегодняшнего дня, казалось ему далеким, расплывчатым, невероятно неустойчивым. Какая дорога пройдена!
У него было впечатление, что он покинул своих близких целую вечность тому назад. Они ему уже чужие: перед его мысленным взором проходили чередой лица, увиденные на протяжении всей жизни, но мутное море памяти поглощало их без остатка. Словно они давно уже мертвы. Теперь он касается самого дна моря — прибыл к месту назначения. Уже ничего и никого не надо более ждать. Эта неизбывная, столь благостная ночь, распростершаяся над ним, эта спокойная луна — серые пятна на ней делали ее похожей на лицо, печально взиравшее на землю, — эти фосфоресцирующие просторы, эти белые камни — вот что утвердилось незыблемым фоном его жизни, как если бы он никогда и не двигался с этого места.
Да и двигался ли? Он не был в этом уверен. До чего все это трепыхание во имя жизни или возможности выжить бессмысленно! Доказательство: от этого почти ничего не оставалось. Словно украдкой, увидел он вновь туманный рассвет в Мозеле, где солдаты жгли во дворе заброшенной фермы мазут, разрезав бидоны из-под масла в длину на две половины; война, броневики, поражение; его возвращение, счастье вперемежку с разочарованием, которое ощущают, вернувшись к тому, что оставили за собой, и что шло без вас не так, как вам издали казалось; странное удовлетворение от многочасовой обработки земли, когда проводишь борозду за бороздой не во имя жатвы, а во имя чего-то совсем иного, а надо всем тишина, пятьдесят лет тишины, стоявшей за всеми поступками и гримасами судьбы, а сегодня пришло осознание этой тишины. Но почему, бог ты мой, почему?
Внезапно он выпрямился, упершись локтями в каменную стену: резко всплыло воспоминание — он увидел свою мать, она жала маленьким серпом рожь возле этой вот стены. «Мама!» — закричал он и, ощутив у себя под носом тонкую теплую струйку, вытер ее тыльной стороной руки. Он увидел себя сидящим на этом же месте, возле входа. Было ему тогда три или четыре года, а может, и пять лет; поскольку мать жала, дело происходило в конце августа; я смотрел на воронов, круживших с карканьем над уступами в форме башен, которые замыкали горный амфитеатр; я был необыкновенно… как бы это сказать? Что за странное мгновенье! Удивительно счастлив; нет, не то, дело не в чувствах, не в воспоминаниях — нечто совсем другое; все было необыкновенно прекрасно в тот день! Глубокая синева, скалы, полет воронов и мать, склонившаяся среди колосьев, вот что таилось за этими пятьюдесятью годами гримас и ужимок, вот в чем — сущность тишины. Нет, нет, это не воспоминание. Это — тут, всегда было тут, как незавершенное начало, как непроросшее зерно, невыполненное обещание… А теперь надо умирать. Умирать, когда однажды было ЭТО.
Он испытал подлинное внутреннее озарение, такое ощущение, будто резкий свет осветил изнутри темную комнату, обнаружив голые стены, голый потолок, голый пол: пустая комната.
Это собственная голова его опустошилась. Она становилась все легче и все опустошеннее. Ослепительный свет ничего не мог осветить. Возвращаешься через пятьдесят лет к исходной точке, чтобы обнаружить пустую комнату. Полвека пустоты, ничего внутри, ничего снаружи, нигде — ничего; а в начале существования, словно притулившийся в пустыне пучок травы, мальчуган, сидящий вот у этой стены и смотрящий на полет воронов над горными склонами. Все произошло так, как если бы всего за несколько секунд он познал реальность мира. Иногда, на каком-то повороте борозды, когда он уставал, ему казалось, что он начал нечто постигать. Но жизнь наваливалась на него, как цементная плита, укрывающая могилы.
