— Коростель прав, — холодно ответила Орикс. — У тебя совсем не изящное мышление.
«Изящное мышление» — просто матсленг, снисходительный жаргон гениев от математики, но Джимми все равно обиделся. Нет. Он обиделся, потому что Орикс с Коростелем обсуждали его у него за спиной.
— Извини, — сказал он. Надо было головой думать, прежде чем ей грубить.
— Может, сейчас я бы и не стала так делать, но ведь я была ребенок, — сказала Орикс уже мягче. — Почему ты злишься?
— Меня на такое не купишь, — сказал Джимми. Почему она так спокойна? Где ее ярость, как глубоко она сама ее запрятала и как вытащить ее на поверхность?
— На что тебя не купишь?
— На эту твою идиотскую историю. Все так сладенько, все так мило, чушь какая.
— Если на это тебя не купишь, Джимми, — сказала Орикс, глядя на него с нежностью, — то на что тебя купить?
У Джека было свое название для дома, где снималось кино. Он называл его «Деткилэнд». Девочки не знали, что это значит — английское слово, английская идея, — а Джек не мог объяснить.
— Ладно, детки, подъем, — говорил он. — Вот конфетки! — Иногда он приносил им конфеты. — Хотите конфетку, конфетки? — говорил он. Это была шутка, но они ее тоже не понимали.
В хорошем настроении или под кайфом он давал им посмотреть фильмы с их участием. Они знали, когда он нюхал или кололся — он тогда был счастливее. Во время работы он любил включать поп-музыку, что-нибудь ритмичное. Называл это битом. Элвис Пресли или что-нибудь в этом роде. Джек говорил, ему нравится старая музыка, тогда, говорил он, у песен еще были слова.
— Можете называть меня сентиментальным, — говорил он, а девочки удивлялись. Еще ему нравились Фрэнк Синатра и Дорис Дэй. Орикс выучила все слова песни «Love me or leave me»[15] еще до того, как поняла, что они значат. — Спой нам джаз Деткилэнда, — говорил Джек, и Орикс пела. Джеку очень нравилось.
— Как его звали? — спросил Джимми. Вот ведь хряк, этот Джек. Джек — хряк. Хряк Джек. Легче, если обзываться, думал Джимми. Он бы шею этому Джеку свернул.
— Его звали Джек. Я же говорю. Он рассказал нам про себя английский стишок. Джек, будь ловким, Джек, будь быстрым, толстозадым и плечистым.
— Я имею в виду другое имя.
— У него не было другого имени.
То, что они делали, Джек называл работой. А их называл работницами. Говорил: работайте с огоньком. Говорил: старайтесь, надо работать лучше. Говорил: подбавьте джазу в игру. Говорил: играйте по серьезу, иначе больно будет. Говорил: секс-малышки, старайтесь, вы же умеете. Говорил: молодость бывает только раз в жизни.
— Это все, — сказала Орикс.
— Что значит — это все?
— Все, что было тогда, — ответила она. — Больше ничего не было.
— А как же… они когда-нибудь…
— Они когда-нибудь что?
— Нет, они не могли. Ты была слишком маленькая. Они не могли.
— Пожалуйста, Джимми, объясни, о чем ты спрашиваешь. — Такая невозмутимая. Ему захотелось ее встряхнуть.
— Они тебя насиловали? — Он это еле выдавил. Какого ответа он ждал, что хотел услышать?
— Почему ты хочешь говорить об ужасных вещах? — спросила она. Голос чистый, словно из музыкальной шкатулки. Она помахала рукой, чтобы высушить ногти. — Нужно думать о прекрасных вещах, изо всех сил. В мире столько прекрасного, если оглядеться. А ты смотришь себе под ноги, Джимми, там ничего нет, кроме грязи. Это нехорошо.
Она никогда не скажет. Почему это сводит его с ума?
— Это ведь не настоящий секс, правда? — спросил он. — В фильмах — это ведь только игра? Да?
— Джимми, ты сам знаешь. Любой секс — настоящий.
= 7 =
«Диетона»
Снежный человек открывает глаза, прикрывает, снова открывает и больше не жмурится. Кошмарная была ночь. Не поймешь, что хуже: прошлое, куда не вернешься, или настоящее, которое уничтожит, если вглядеться слишком пристально. Да к тому же будущее. Голова кругом.
Солнце только-только показалось, встает медленно, будто его рычагом поднимают; в небе неподвижно висят тонкие, словно размазанные по небу облака, розовые и сиреневые сверху, золотистые внизу. Волны волнуются — вверх-вниз, вверх-вниз. От одной мысли об этом мутит. Снежному человеку зверски хочется пить, у него болит голова, между ушами — ватная пустота. Через несколько минут его осеняет: у него похмелье.
— Сам виноват, — говорит он. Ночью он дурил: нажрался, орал, болтал, позволил себе тщетные роптания. Прежде у него бы не было похмелья от такой чуточки алкоголя, но он давно не тренировался и явно теряет форму.
По крайней мере, он не навернулся с дерева.
— Завтра будет новый день, — сообщает он розовым и сиреневым облакам. Да, но если завтра — новый день, тогда сегодня что? День как день, только все тело — как один язык, и этот язык пересох.
Длинная вереница птиц отделяется от опустевших башен — чайки, бакланы, белые цапли — и летит вдоль берега охотиться. В миле к югу отсюда — свалка, там образуется соляное болото, вокруг торчат полузатопленные дома. Туда и летят птицы — в рыбный город. Снежный человек возмущенно наблюдает: у них, блин, все замечательно, ничего их в этом долбаном мире не волнует. Жрут, ебутся, вопят, срут — вот и все. В прошлой жизни он бы, наверное, ими любовался, изучал в бинокль, восхищался бы их грациозностью. Нет, вряд ли — не его стиль. Какая-то учительница в школе — Салли Как-бишь-ее, которая за природой шпионила, — гоняла их на так называемые полевые занятия. Поле для гольфа и пруды с лилиями были охотничьими угодьями. Смотрите! Видите вон тех милых уточек? Это дикие утки! Снежному человеку птицы и тогда казались скучными, но он хотя бы не желал им зла. А сейчас ему бы пригодилась большая рогатка.
Он слезает с дерева, осторожнее, чем обычно: голова еще кружится. Он проверяет свою бейсболку, вытряхивает бабочку — явно прилетела на соль — и, как всегда, мочится на кузнечиков. У меня появились рутинные занятия, думает он. Рутина — это хорошо. Голова неожиданно превращается в большое хранилище старых магнитиков для холодильника.
Затем он открывает тайник, вытаскивает темные очки, пьет воду из пивной бутылки. Если б у него было настоящее пиво, или скотч, или аспирин.
— Хрена с два, — говорит он пивной бутылке. Нельзя заглатывать столько воды за раз, наверняка стошнит. Он выливает остатки воды себе на голову, достает вторую бутылку и садится, прислонившись спиной к дереву, ждет, пока успокоится желудок. Вот бы почитать чего-нибудь. Почитать, посмотреть, послушать, изучить, составить. В голове болтаются лоскуты языка: мефитический, метроном, мастит, метатарзальный, моление.
— Когда-то я был эрудитом, — говорит он вслух. Эрудит. Безнадежное слово. Все, что он когда-то знал, — что это, зачем, куда оно девалось?
Вскоре он понимает, что проголодался. Что там съедобного в тайнике? Кажется, манго было? Нет, манго было вчера. От него остался только липкий пакет, кишащий муравьями. Еще есть энергетический батончик, но батончик жевать неохота, и Снежный человек открывает банку вегетарианских сосисок «Диетона» ржавым консервным ножом. Мда, не помешал бы новый. Диетический продукт, сосиски бледные и неприятно мягкие — детские какашки, думает он, — однако умудряется проглотить. Если не смотреть, «Диетоны» вполне терпимы.
Протеиновые, только их недостаточно. Мало калорий. Он выпивает теплую, безвкусную водичку из-под сосисок, в ней — убеждает он себя — наверняка полно витаминов. Или хоть минералов. Или еще чего. Он раньше знал. Что у него с головой? Перед глазами картинка: шея переходит в голову, как сток в ванной. Вниз по трубе стекают остатки слов, серая жидкость, в которой он узнает свои разжиженные мозги.
Пришло время взглянуть в лицо суровой действительности. Грубо говоря, он потихоньку дохнет с голода. Можно рассчитывать на одну рыбу в неделю, а эти люди все понимают очень буквально: то нормальную рыбу принесут, то крошечную, сплошь из костей и плавников. Он знает: если не сохранять баланс протеинов с крахмалом и прочей дрянью — углеводами, или это и есть крахмал? — организм начнет растворять собственный жир, а потом мышцы. Сердце — мышца. Еще картинка: его сердце съеживается, пока не становится размером с грецкий орех.
Раньше он мог достать фрукты, не только консервированные, еще в заброшенном дендрарии, в часе ходьбы к северу. Снежный человек знал, как найти дендрарий, тогда была карта, но ее давно нет, в грозу унесло. Снежный человек ходил в секцию «Фрукты мира». В Тропиках росли бананы и еще какие-то странные фрукты, зеленые, круглые и пупырчатые, которые он решил не есть, потому что они вполне могли оказаться ядовитыми. Еще виноград на решетке в зоне Умеренного климата. Одно окно разбито, но солнечный кондиционер функционировал. Абрикосовая шпалера вдоль стены; абрикосов немного, они уже гнили и побурели там, где их ели осы. Он сожрал эти абрикосы и лимоны тоже сожрал. Очень кислые лимоны, но он заставил себя пить сок: он знал, что такое цинга, из старых фильмов про моряков. Десны кровоточат, зубы вываливаются пригоршнями. Такого с ним пока не случилось.
