фитиль, наверно, будет еле тлеть, — задумчиво добавил он, — и, держа ее перед собой, как факел, встанешь вон в той нише...
Давно стемнело, пробило одиннадцать, двенадцать, наступила ночь, а я все ждал и ждал...
Незаметно войти в дом никто не мог, это я знал точно: дверь была заперта на ключ и уж если открывалась, то со страшным скрипом, до меня же не донеслось ни единого звука.
Кругом мертвая тишина, шум крови отзывался у меня в ушах мощным гулом океанского прибоя.
Наконец, как будто с другого конца света, меня позвал голос господина магистра. А в следующее мгновение я мог бы об заклад побиться, что голос, окликающий меня по имени, доносится из моего собственного сердца.
С тускло мерцающей лампой в руке, погруженный в какое-то странное сумеречное состояние, я как во сне прошествовал через темные покои в залу и встал в нишу.
В лампе тихо стрекотал часовой механизм, через розоватое
брюшко японского истукана я видел тлеющий фитиль в змеиной пасти, гибкое тело медленно разворачивало свои кольца и миллиметр за миллиметром поднималось вверх.
Полная луна, должно быть, стояла прямо над отверстием в потолке, так как в наполненном водой углублении каменного стола плавал ее бледно-зеленый серебряный лик.
Поначалу мне казалось, что золоченые кресла пусты, однако вскоре я разглядел в них трех мужчин, а еще через несколько минут даже узнал их: с северной стороны сидел магистр Вирциг, с восточной — какой-то незнакомец (как стало известно из дальнейшего разговора, звали его Хризофрон Загреус) и с южной — доктор Сакробоско Хазельмайер с венком маков на бледной лысой голове.
Западное кресло оставалось пустым.
Должно быть, мало-помалу ко мне стала возвращаться способность слышать, я уже различал отдельные слова, фразы, иногда господа переходили на непонятную для меня латынь...
Вот незнакомец наклонился к доктору Хазельмайеру, поцеловал его в лоб и сказал: «Невеста моя возлюбленная». Последовала еще какая-то длинная тирада, но она была произнесена слишком тихо, чтобы я мог расслышать.
Потом я опять впал в прострацию, а когда вдруг очнулся, магистр Вирциг держал какую-то апокалиптическую речь:
— И пред престолом море стеклянное, подобное кристаллу: и посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади... и вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним... и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч.
— Большой меч... — эхом отозвался доктор Загреус и осекся, встретившись со мной глазами; он помолчал и шепотом спросил у господина магистра, можно ли мне доверять.
— Не беспокойтесь, в моих руках он давно уже стал безжизненным автоматом, — успокоил его магистр Вирциг. — Наш ритуал требует, чтобы факел держал кто-нибудь умерший для земли; а Густав все равно что труп — держит в руке собственную душу, а думает, что это коптящий светильник.
В голосе его прозвучало такое ледяное презрение, что внезапный ужас сковал мою кровь, теперь я в самом деле не мог и пальцем шевельнуть — окоченел подобно трупу.
А доктор Загреус тем временем продолжал:
— Исполнились сроки, и величественная песнь ненависти уже разносится по всему миру. Своими собственными глазами
я видел его... Он ехал на бледном коне во главе неисчислимых полчищ... Это были машины — тысячи, миллионы машин, наших друзей и союзников, давно ставших независимой, не подвластной людям силой, но эти недоумки в слепоте своей до сих пор наивно воображают себя их повелителями.
Жалкие вырожденцы, они обречены! Неуправляемые локомотивы, груженные скальными блоками, в безумной ярости сорвутся с рельсов и обрушатся на них, и многие тысячи будут погребены под стальными многопудовыми тушами.
Атмосферный азот сожмется, и появятся новые, еще более страшные взрывчатые вещества: природа сама в лихорадочной спешке торопится отдать сокровенные сокровища своих недр, лишь бы стереть наконец с лица земли это белесое ничтожество, которое миллиарды лет уродует ее плоть отвратительными шрамами.
Металлические щупальца, усеянные острыми страшными шипами, будут выпрастываться из-под земли, хватать за ноги и разрывать тела пополам, а телеграфы в немом ликовании отстучат друг другу: изничтожена еще одна сотня тысяч ненавистного отродья.
А вот гигантские мортиры — спрятавшись по холмам в засадах, ждут, с нетерпением вытягивая шеи к небу и сжимая зубами металлические ядра, когда шпионы — ветряные мельницы — подадут своими крыльями условный сигнал и они начнут сеять смерть и разрушение.
Электрические гадюки нервно вздрагивают под землей и вдруг... Одна-единственная зеленоватая искра — и разверзается чрево земное, превращая ландшафт в коллективную могилу!
Хищно пылающие глаза прожекторов вперяются во тьму! Мало! Мало! Мало! Где же еще? Куда подевалось пушечное мясо? Неужто все? Нет, напрасная тревога, идут! Идут затянутые в серый саван несметные легионы — ноги в крови, глаза потухшие, легкие хрипят, ноги подгибаются, но идут — в полусне, шатаясь от усталости, но идут... Идут! Будет чем поживиться! И все громче, все чаще барабанная дробь надсаживается фанатичным лаем, подобно факиру гипнотизируя своим умопомрачительным ритмом, а ликующие фурии уже вбивают в оглушенные мозги исступленную ярость берсеркеров, чтобы, прорвавшись наружу, забило ключом кровожадное буйство одержимых амоком и неистовствовало до тех пор, пока на истерзанные трупы не обрушится запоздалый кошмар свинцового ливня.
С Востока и Запада, из Азии и Америки с ненасытными пастями, отверстыми в предвкушении богатой добычи, наплывают лавины стальных монстров, сливаясь в один вселенский хоровод смерти.
Стальные акулы бороздят прибрежные воды, заживо похоронив в своих утробах тех, кто когда-то даровал им жизнь.
Но даже те, кто остался дома, те «теплохладные», которые так долго держались в стороне, производя сугубо мирную продукцию, вышли из вековой спячки: день и ночь неустанно пыхтят они густыми клубами дыма, а неистощимое чрево их извергает смертоносные потоки клинков, гильз, винтовок, снарядов, пик...
Все новые гигантские коршуны спешат опериться, чтобы успеть покружить над последними убежищами людей, и тысячи металлических паучков хлопотливо снуют, сплетая им серебристые крылья.
Задохнувшись, доктор Загреус на мгновенье замолчал, и я вдруг заметил графа дю Шазаля; он стоял за своим западным креслом, облокотившись на высокую спинку, лицо его было бледным и изможденным, как никогда.
А господин доктор уже продолжал:
— И какого воскресения мертвых вам еще надо? На ваших глазах плоть и кровь допотопных ящеров и драконов, которая тысячелетиями покоилась в недрах земных, теперь, возжаждав новой жизни, устремилась наружу и забила нефтяными фонтанами. Очищенная и дистиллированная в колоссальных цистернах, она уже под маркой «бензин» растекается по жилам новых птеродактилей
